Ясно стали видны богатые сабельные уборы на казаках. На корме грудой были навалены дорогие меха. Насыпаны вповалку, видно, поспешно выкинутые из деревянных ящиков.

Еще не замер в воздух голос запевалы, как Федя вышел из своего укрытия, замахал шапкой и что было мочи крикнул:

— Братцы!.. Родимые!.. Спасите!.. Христа ради!

Хор не продолжил песни. Казак на кормовом весле спросил что-то у сидевшего под ним чернобородого худого казака, одетого богаче других, и лодка, описывая плавную дугу, направилась к берегу.

Казаки выпрыгнули на берег и окружили Федю. Смущенный Восяй жался к Фединым ногам.

Загорелые, черные, с растрепанными ветром бородами, молодые и старые, широкогрудые, сильные, они разглядывали без стеснения Федю, как какое-то заморское чудо.

— Что за человек? — зычно крикнул один из казаков.

— Я купец… Купеческий сын…

Краснорожий молодец, совсем юноша с едва пробивающимися над пухлой черной губою светлыми усами бросил скороговоркой.

— А ты чей молодец?.. — Торжковский купец. — А где был — в Москве по миру ходил!..

— Га-га-га-га! — загрохотали буйным смехом казаки.

— Ловко Меркулов уклеил… Купец! — рожа-то самая купецкая!.. Где раны получил?

— Это меня в лесу, — смущенно сказал Федя. — Медведь задрал…

— Охотник что ль? — спросил первый.

— А саблю у кого украл? Гляньте, братцы, какая у него саблюка.

Из лодки степенно вышел чернобородый казак. Обступившие Федю казаки раздались и примолкли с тихим шепотом: «Атаман!.. Атаман!».

Федя снял шапку и стоял перед высоким и худым казаком в чистой белой рубахе, в кафтане наопашь и сапогах красной кожи.

— Чей ты? — негромким голосом спросил атаман.

— Я — Чашников, — и Федя, смущаясь, заикаясь и повторяясь рассказал всю свою историю от самого пожара, до того, как он дошел до Волги. Он достал из-за пазухи потемневший сверток алого шелка и вынул оттуда бумаги — письмо к Строгановым.

Атаман внимательно выслушал Федю. Толпившиеся кругом казаки, казалось, были тронуты злоключениями юноши.

— Малый какой, — сказал кто-то в толпе, — а чего, чего не повидал на своем веку.

— Тому латышу горло надо перегрызть, — заметил Меркулов.

— Они такие… самые предатели!

— Что ж! — не возвышая голоса, покойно и властно сказал атаман. — Как положите, атаманы-молодцы, доставим молодца к купцам Строгановым?

— Отчего не доставить?.. Доставим… Не объест, не обопьет нас.

— В добрый час!

— Атаман, — блистая навернувшимися на глаза слезами благодарности, сказал Федя, — разреши мне и собаку взять?

Атаман еще ничего не ответил, как загудели голоса:

— Чего там собаку! На что она!

— Пес поганый на ладью с иконами…

— Ладья, что церква, нельзя туда, атаман, пса пускать.

— Нет, — строго сказал атаман, — я не могу пустить пса на ладью. Казаки против этого. Ступай, садись.

— А как же собаку? — молвил Федя.

— Да хвати ее, Меркулов, за задние ноги да шваркни затылком о землю, чтобы дух вон!

— Ишь какой боярин!.. Его самого спасают, так ему еще и собаку надо!..

— Ну, айда! — прикрикнул на Федю атаман.

— Атаман! она у меня ученая!..

— У нас тут, брат, не ярмарка, чтобы ученых собак на игрищах показывать! — сказал краснорожий казак.

— И мы не немцы или геновейцы [26] какие, чтобы такой пустяковиной заниматься.

— Атаман, — плача, говорил Федя, — позволь показать, что она умеет.

— А ну, пусть покажет, прикончить всегда успеем.

Лодка стояла у берега. Ее корма, где навалены были меха, упиралась в песок. На лодке никого из казаков не было.

— Восяй, — показывая рукой на меха и на атамана, сказал Федя, — принеси атаману лисицу.

Восяй проскочил мимо казаков на лодку, разметал мордой звериные шкуры и, схватив алый лисий мех, принес его атаману.

— Ах ты! — раздалось в толпе…

— Вот так пес!.. А ну-ка еще чего?

— Восяй, подай атаману соболя.

Собака без ошибки достала и принесла связку соболей.

— А еще, — ревели, хохоча, казаки.

— Восяй… куничку!

Восяй прыгнул в лодку, мордой разметал все меха и стал у борта, лая, точно что спрашивал.