— Ах, Гараська, Гараська! Вместо того чтобы удержать, направить…

— По-пьяному, брат, делу. Ничего с ним тогда не столку ешь.

— Ну, вот что… Сегодня ночью ты и весь его караван с лошадьми выходите за город. Приспособьте носилки на двух лошадях. Я, Идрис и Порох пойдем его добывать.

— И я, — тихо сказала Фанни.

— Зачем?

— Мне так страшно без вас.

Иван Павлович посмотрел на нее. Она побледнела, и тревога и страх светились в ее глазах. Ивану Павловичу стало страшно оставлять ее одну, хотя бы с Гараськой и казаками. Все вспоминался Кольджат, где он ее оставил, и вышло хуже. И Иван Павлович согласился взять ее с собой.

— Капитана! Капитана…

Кто-то нерешительно дергал за ногу Ивана Павловича. Он так крепко заснул после похода, после волнений, после всех этих разговоров. В фанзе было темно. В дверях стоял хозяин-китаец с ночником, тускло мигавшим у него в руке, а дунганин-солдат, обнаженный до пояса, будил Ивана Павловича.

Пора.

Иван Павлович встал и принялся будить Пороха и Идриса.

Дверь в соседнюю каморку приоткрылась, и Фанни вышла к Ивану Павловичу. Она не спала, лицо у нее было бледное, глаза обведены большими темными кругами, веки стали коричневыми, черные зрачки горели больным лихорадочным огнем. Винтовка висела на плече, большой нож — на поясе. Обмявшийся за дорогу армячок облегал ее тело мягкими складками. Из-под кабардинской шапки выбились развившиеся волосы, висящие не локонами, а прядками… У нее был больной вид.

— Вам нездоровится, Фанни? — спросил Иван Павлович.

— Нет. Я отлично себя чувствую. Но я так потрясена. Мне так стыдно за русское имя.

— Приключение, — чуть улыбаясь, сказал Иван Павлович.

— Ну какое же это приключение! Просто свинство одно. А как вы думаете, дядя Ваня, он жив?

— Будем надеяться. Но перенес бедный Василий Иванович, должно быть, немало ужасов. Ну что же, Порох, готовы? Веревку взяли? Клубок белых ниток есть?

— Все готово.

— Фанни, это я вас попрошу. Нам нужна на всякий случай Ариаднина нить. В этом мраке мы можем заблудиться и потеряться. Я попрошу вас закрепить эту нитку у ворот нашего постоялого двора и, не выпуская мотка из рук, разматывать его постепенно. Не надо забывать, что тифангуаню очень будет выгодно, если мы запоздаем, чтобы проявить свое полицейское усердие и тогда — мы все пропали… Итак, все готово? Идрис, носилки у тебя? Ну, с Богом.

Кромешный мрак окутал их, едва они вышли из полосы мутного света, бросаемого бумажным фонарем чофана. Это не был мрак ночи, это был мрак пещеры, мрак дома глухой воробьиной ночью с наглухо закрытыми ставнями. Мрак выдвигался перед путниками, как стена, и инстинктивно они вытягивали вперед руки, чтобы не наткнуться на что-либо. Нигде не светилось ни одно окно, не горел фонарь, не видно было ночника пешехода. В одном месте, в углублении, за деревянной решеткой была открытая кумирня. Тонкие душистые свечки, воткнутые в горку песка, догорая, тлели. Их красные огоньки отразились в бронзе какого-то бога, и ужасное лицо с громадными выпученными глазами и всклокоченной бородой показалось живым. Нервная дрожь потрясла Фанни.

Это был кошмар, полный ужасов, какие только может придумать расстроенный и больной мозг. Они шли гуськом. Впереди — дунганин, за ним — Идрис, потом — Порох, Иван Павлович и последней — Фанни, медленно разматывая клубок. Их шаги гулко и глухо раздавались по убитой земле в тишине черной ночи. Иногда кто-либо терял впереди идущих. Слышался сзади робкий голос: «Где вы?» — «Здесь, здесь», — отвечали несколько голосов, шаги стихали и отставшие наталкивались на нервно дышащих людей. Было душно. Иногда останавливались, чтобы перевести дыхание. В сырой духоте ручьи пота стремились по лицам. Обтирались платками, и белые платки чуть определялись во мраке. Стояли у стен таинственных спящих домов и, казалось, слышали мерное дыхание и храп их обитателей. Точно спустились в царство мертвых, в город могил, полных ожившими мертвецами. Дома-пещеры были склепами, и жутко было думать, что земля может обвалиться и всех засыпать. Судя по тому, что дорога все время спускалась, что нигде не было видно отдушин, углублялись в землю. Много раз поворачивали то направо, то налево. Попалась под ноги собака. Она не залаяла, но сама испугалась и метнулась в сторону.

Сколько шли? Казалось, что долго, но, судя по тому, что ноги не устали и клубка было размотано меньше половины, прошли не так далеко.

Вдали замаячил мутно-желтый свет фонаря. Точно кто шел навстречу. Невольно схватились за винтовки, но скоро разобрали, что свет был на месте. Подошли к нему. На длинной, косо воткнутой в землю жерди висел четырехугольный фонарь из промасленной бумаги. В нем тускло горел ночник. При неясном свете его стали видны две совершенно голые фигуры китайских солдат. Они разметались в беспокойном бредовом сне, который дает опиум, и что-то бормотали. Ружья были брошены, валялись маленькие трубочки, погасшие лампочки, коробочки с опиумом. Все было, как обещал тифангуань.

— Здесь, — сказал, останавливаясь, дунганин и, помолчав, добавил: — Ченна.

Все стояли, не зная, что предпринять. Ничего не было видно.

Дунганин показал на землю в трех шагах от себя и еще настойчивее проговорил свое «ченна» — «деньги».

Порох отошел к указываемому месту и сказал: «В земле окно, закрытое решеткой». Иван Павлович стал доставать деньги.

Идрис с Порохом взялись за края решетки и потянули их. Она подалась. Иван Павлович пришел к ним на помощь, заложили петлей веревку и дружными усилиями вырвали решетку вместе с рамой из каменного основания. Пахнуло смрадом нечистот, теплой сыростью погреба.

— Василий Иванович, — окликнул вполголоса Иван Павлович, — вы здесь?

Молчание.

Идрис нагнулся над ямой.

— Господина, а господина. Это я, Идрис, твой ингуш. Господина!..

Где-то глубоко послышался тихий шелест и слабые стоны.

— Василий Иванович! Это я, Иван Павлович Токарев, офицер с Кольджатского поста.

Стоны стали сильнее. Послышались плач и рыдания.

— Василий Иванович, Васенька, — снова заговорил Иван Павлович, — откликнитесь, отзовитесь, вы ли это?