…Витенька хотел уйти из дома не сразу (починить кран, провести техремонт старушки-машины, подрезать деревья у дома, скосить траву), но Маня отрезала:

— Нет уж!

— До шаббата, до ближайшей субботы, — взмолился Витя. — Увидеть Мишу. Давай позвоню, чтобы отпустили на выходной. И Сашу возьму из кампуса.

— Нет уж! Детей увидишь, и весь твой запал куда денется…

В чемодан небольшой положила ему саксофон, бельё и все деньги, что были в наличности вместе с кредитной карточкой «Виза».

— Мы дома. Мы на себя заработаем. — Толкнула с порога в спину. — Ну же!

Витя так и не знает, что делала Манечка после его ухода. Он не оглядывался. Может, бросилась в капитальную уборку, предположил он. Всегда, когда не может справиться с печалью, Манечка наводит в доме немыслимую чистоту. Может, стала готовить еду себе, подсаливая суп слезами. Не думал Витенька, что скользнула жена по косяку на холодный каменный пол, как писали в старинных книгах, без чувств. Иначе эта мысль зубной болью мучила бы его и не отошла бы даже под напором пульсирующей жизни.

А жизнь пульсировала. Сменами дня и ночи, солнцем и дождями, смертями и рождениями, сближениями и разлуками. И мир, распахнутый навстречу не суженому корыстью взгляду, был не похож на тот, что виделся Виктору из путаницы забот и обязанностей, мелких радостей и бытовой суеты.

Этот — бесконечный на все четыре стороны — был незнаком и в чём-то опасен.

Витя будто проснулся после долгого и тяжёлого сна.

Неуютно, однако. Как в невесомости. И чтобы не улететь в пугающую пустоту, надо ухватиться за что-нибудь, быстрее, тотчас же.

На столбе Витя увидел объявление, повторенное трижды — на английском, иврите и русском: «Яхта «Кэролл» набирает в команду людей, обладающих разнообразными практическими умениями и желающими совершить трансатлантический переход Израиль — Америка». Сообщалось, что яхта пришвартована в Ашкелонской стоянке «Марина» и обращаться можно круглосуточно к боцману.

Хлеб поплыл по водам…

В Ашкелоне Витя однажды бывал. Мишка и Саша тогда скучали, слушая экскурсовода; легенду о могучем Самсоне, которого коварная Далила лишила волос, а с ними силы, они знали из оперного либретто. Манечка читала таблички, рассказывающие о нашествии римлян и крестоносцев на эти края. Древний парк был загажен толпами жующих современников. На поваленных мраморных колоннах, как на лавочках, сидели укутанные в чёрное арабки, а в греческий амфитеатр с прелестными скульптурами времён господства Эллады еврейские мамы посылали детей писать. Сладкий запах инжира смешивался с запахом мочи, пива и шашлыка. И только море, стоявшее на горизонте, манило слезной чистотой.

Теперь Витя шёл к морю, оставив парк слева, мимо театрона (так торжественно зовётся здесь обычный театр), стараясь попасть в полуденную тень многоэтажных домов. Ориентир — здание новой гостиницы. Изыск архитектуры лез в глаза — гостиница была точь-в-точь огромное яйцо, зарытое в песок до середины.

«Марина» открылась вдруг, так всегда открывается море. От пляжа стоянку отделяли надолбы. И яхты, сгрудившись тесно, синхронно покачивали своими боками и мачтами. Только одно судно было само по себе. Большое, в десятки раз больше любого здесь, оно стояло на якоре у выхода из бухты.

— «Кэролл»? — спросил Витя охранников стоянки и тут же увидел на белоснежном боку английские буквы, а над яхтой американский флаг. Охранники сказали, что боцман набирает команду на пляже. Вон домик на сваях, там.

Нет, Витя, конечно, не думал увидеть усача с пузом и зычным голосом. Это из романов Стивенсона. Но всё же…

…За столиком сидели двое, один хлипче другого. Вертлявые подростки явно израильского изготовления. Чернявые, прокалённые солнцем, тонкорукие, тонконогие, они, наверное, чувствовали себя в воде, как рыбы, но боцманской убедительностью явно не обладали. Спасатели, кричащие в рупор глупости, не более того.

— Где боцман с яхты «Кэролл»? — спросил Витя. И тут же услышал в ответ из глубины домика «здесь».

Голос был низкий, с хрипотцой. Голос высокой женщины.

Она и была высокой. Он со света не сразу увидел её в глубине комнатки, она доставала из холодильника пакеты фруктового сока. Закрыла дверцу и открыла себя. Всю, как есть, потому что современный купальник — поперечная полосочка вверху, на груди, и продольная снизу — скрывал совсем малую часть тела.

Какого тела!

Она была красоткой.

Из породы тех, кого Витя по жизни всегда обходил. О таких — прекрасного роста метр семьдесят пять и выше — он говорил снисходительно «эталонная женщина». О лице — если было такой строгой и точной лепки — «невыразительное». Но всегда знал: такие вот брови вразлёт, прямой нос, резные губы и твёердый подбородок выразительны бесконечно. И вместе с глазами-омутами они и есть тайна особого женского аристократизма, вне времени и вне профессии.

Актриса? Топ-модель? Леди? Путана? Ах, зелен виноград, возникла в душе щемящая нота. Не для таких, как он, — для избранных эта женщина. И потому лучше не замечать маленького отступления от эталонности, особо милого его душе: фигура женщины была не просто бескостна и мягка, но и, как у многих спортсменок, несколько утловата, с плечами развитыми, но до конца не развёрнутыми до прямой. Велосипед? Весла? Каким спортом она занималась? Утлая, уютная, готовая принять в себя, как лодка, как люлька… Легче всего заглушить робость дерзостью. И он дерзил. Нет, он не скрипел зубами, он вспоминал английский, благо хватал его в школе на лету, как всё остальное.