Тронулись цепочкой. Под ногами — хлябь, ветки, коряжины. Передовая в огнях. Обмираю, совсем обмираю. Иду — и не живой. За провожатым идем, без суеты. Петляем меж воронок. Земля перепахана, раскисла, засасывает. На каждом ботинке по пуду глины. И обмотки, и ботинки, и штаны — все мокрое, елозит, хлюпает.

Деревеньку прошли — печи, скобы да угли: ракеты далеко, а уже отсвет дают, Гришуха жмется, кабы не отстать: лупит по пяткам. Я его крою потихоньку, а сам тоже к взводному — ближе нельзя, и впрямь, кабы не отстать.

Кое-где слыхать голоса из-под земли, смех. Должно быть, из землянок и блиндажей. Траншею пересекли — воды по колено. Поодаль караул. Видать, запасная позиция. Что за позиция, коли нет в траншее настила? Подбавит воды — и захлебнешься. Отводов нет, без стоков…

А там — оврагом, а после через противотанковый ров по бревнам. Уж до ракет рукой подать. И пули жикают. Я цинку на живот надвигаю. Все защита.

Команда вполголоса по цепи:

— Винтовки — в руку!

Я свою — с плеча. Ствол ледяной, а может, ладонь у меня такая горячая? Трясет, жмусь, голову втянул.

Навстречу шепоток:

— Осторожнее, браток, спуск.

Примечаю: чем ближе к передовой — ласковей люди. Оно и понятно: смерть обратает любого, а мы к ней идем.

Не вышло осторожно, плюхнулся в воду. Кто-то пособил, встал. И без мата пособил, по-свойски. Винтовку обнимаю, не отпущу, хоть кончай меня.

Ракет от немцев — зависнет и светит, чтоб ей! Пригляделся — мать моя родная, ракета-то на парашютике. Вот, падлы, придумали…

От пота распарен. Откуда цепкость. Не идешь — зверем ластишься, а ведь сколько на горбу навьючено.

Взводный — впереди и уж не говорит, а тыкнет в спину: мол, вот твое место. Так мы каждый в свою ячейку и запали, ядрена капуста.

Рота прошлепала мимо. Те, что сменились, ровно растаяли. Цинки, гильзы, чинарики — и вся память.

Траншея — зигзагом. Один от другого — метрах в десяти. Сколько башкой ни крути, а соседей ни слева, ни справа не видать. Сел на корточки — и не смею подняться: хана мне! Озноб, голова — сама в плечи. Пули подолбят землицу: злые шлепки — и вроде покой после, а пошевелиться нет мочи. А порой взмоет ракета из быстрых, без парашютика, и слышно: шипит. Тени ползают, все туда-сюда перемещается… Винтовку отставил. Тесак — в руку: полезут — даром не дамся. Сжался, жду.

Погодя расчухал: вот ящик-то. Присел. Цинку с плеча долой — совсем свободнее дыхать. Про винтовку вспомнил. Тесак в чехол, самозарядку — на колени. Вот дурень, зачем же их тесаком, коли винтовка в наличии. Отхожу от страха, себя вроде назад принимаю. Не помню, сколько и сидел так. И уж за выстрелами различаю: ручеек журчит, вода за досками черная, дерево по стенам сыростью отсвечивает. «Порядок, — думаю, — пошел снег в воду». И окончательно огляделся. Здесь мне, стало быть, жить. Должен жить: ведь смогли ребята до нас, да еще по какому холоду. А сырость?.. Сырость пройдет. Не убили бы, а уж с сыростью как-нибудь…

Раскладываю вещи. Винтовку — к стене. В мешок — гранаты. Сам мешок — в нишу, есть такая тут под рукой. Кто-то аккуратно досками закрепил. В карманы — патронов побольше, запалы — в пустую цинку сложил. С ними лучше поаккуратней, и без гранаты кисть оторвут. Митька Кукишев добаловался…

Привалился поудобней к стене. Закрыл глаза, ни о чем стараюсь не думать. За сутки намаялся. А сам мокрый, нитки сухой нет.

Выстрелы с непривычки глушат, и дождичек, знай, плащ-палатку обшаривает. А тут и с нашей стороны нет-нет, а пальнут. Никак, братва себя пробует.

Нас предупредили: часовые в середке каждого взвода и по флангам. Там, за Гришухой, по росту — Петька Унков. Стало быть, здесь Петька постреливает.

Я с Петькой до седьмого класса вместе. После он в Солнечногорске стал зашибать, а я в депо — учеником при сварке. Батю и брата у него немцы угробили. Мать тронулась с горя. И теперь нет у него никого, бабушка по зиме от сыпняка умерла… Фрицы вшей нанесли…

Взводный за грудки меня:

— Расселся, мать твою, а кто воевать?! Тут один только слюни распустит — немец всех вырежет! Еще засеку — и в трибунал не сдам, — шипит. — Здесь пристрелю! Не пожалею, мать твою!

Я согнулся крючком, выпрямиться не смею. А как выпрямиться — там пули. Нет-нет и из пулемета бреют. Младший лейтенант Лотарев тычет в бойницу:

— Видишь, откуда ракеты? Так ты его в грязь вгони! Чтоб обожрался нашей землей! — и за мою самозарядку, прицельную планку переводит.

— Не тушуйся, — говорит, — воевали здесь ребята, а мы что, хуже? — к бойнице прильнул. Выстрелит — и матюкнется. Весь магазин разрядил.

В нас — грязь, снег, вода! Ну так немец ответил — пуля за пулей около бойницы! Упали со взводным на доски — не шевелимся.