А, может, она, Аганя, и впрямь всё остальное выдумала? — выманивали её душу тлеющие уголья, будто на подтопку. Всё, кроме того, что есть сейчас? Был о н — не от мира сего. С ним была она — нездяшняя из нездешних. Они проплыли вдали, пролетели, как две невиданные прекрасные птицы. Аганю лишь повлекло за ними, как поманило Васю полетать. Но они, Аганя и Вася, способны только привстать на цыпочки. Они — земные. Обыкновенные. Они — и пара. Какая еще пара: привези Васю в деревню — все приахнут, — какой парнина! Они, Вася и Аганя, среди от роду простых — тоже, по своему, птицы редкие.

Так она говорила себе — и пугалась странной рассудительности своей.

Она прикрыла Васю телогрейкой, пора было одеваться, обуваться и начинать день. Ее сапоги, заботливо пристроенные Васей, стояли один к одному у костра. А вот свои ботинки он, видно, как скинул, так валялись они, как попало в разных местах. Аганя собрала, приставила к огню его тяжелые, расквасившиеся, большущие рабочие обувки. Посмотрела на них сверху, усмехнулась, покачав головой, — это же надо такие лапища иметь! По следам бы так и решили — лесной человек! И вдруг ее словно всю передернуло. Глаза резанули — разные шнурки. Точнее, на одном ботинке — толстый и перекрученный шнурок, а на другом — веревка, какой мешки завязывают.

Присела. Ну и что? — пыталась она убедить себя. Порвался один шнурок, завязал ботинки, чем было. Не из дому, не на танцы пришел. До шнурков ли?! Но снова оборачивалась на эти шнурки — тянуло обернуться — и ныло под ложечкой. Тоской какой-то, выжженностью пепельной. Бойкий огонёк вспыхнул из-под головешки, высек с треском взметнувшуюся крупную искру.

Да ведь и Андрей — по нему душенька и кручинилась! — был таким же, как они. Из таких. Как родничок или ручеёк весенний. Просто выучился, выбежал за пределы, в дали неведомые. И в том-то, может, всё и дело, потому и не стало его, что зажил среди них, других, забурлил в их запрудах — источился о них.

Она приоткрыла палатку, вновь посмотрела на Васю, поправила сползшую с него телогрейку. Хорош он был, Вася, да не с ним она — была с ним, да не его. И раньше была не его, и сейчас, и будет.

Тихонько надела свой ватник, натянула раскалённые сапоги. Снова посмотрела на шнурки в ботинках — разные! Шаг один сделала, другой, обернулась, как бы прощения испрашивая — хорош он был, лежал, будто замер в беге. Проткнула ножиком прогоревшую головешку и положила вместо себя подведённой чертой. Пошла, пошагала скоренько. Берегом, по течению реки.

Если тёплая весна и жаркое лето шли прежним ходом, то леденелой осенью Агане привелось понять: почему вождя всех времён и народов называли «Великим кормчим», и что такое остаться без кормчего. В прежние года, случалось, подолгу жили на одних крупах, но так, чтобы закончилось всё — делили по крупицам подгнившую пшенку и сверкали глазами от голода — такого не бывало.

«Продукты!» — слал короткие радиограммы начальник партии. В ответ кормили обещаниями. Люди ждали, смотрели с надеждой в небо, и опускали взоры в словно бы пронзившем их унынии и странной одинокости. Умелые охотники, ловкие рыбаки, собираясь с силами, отправлялись в тайгу, день-деньской проводили на реке, но возвращались, будто оглоушенные, окончательно вышибленные из себя самой переменой в природе, ни с чем. Не слышно было перелётных птиц, исчезли звери в лесу, и рыба ушла из вод — всё развольничалось без кормчего!

Ела Аганя всегда мало, была неприхотлива к еде. Но теперь ей хотелось есть постоянно. Да не есть, а поедать, жрать — напитывать ту разрастающуюся внутри особую жизнь, которая на этот раз сомнения не вызывала. Несмотря на проголодь, Аганя наливалась спелостью. Люди замечали, понимали. Берегли.

Ослабленные люди бросили работы, сохраняли силы и тратили их только на добычу пищи. Но если кому-то удавалось выловить линька, подстрелить кукшу — несли в общий котел, делили на всех поровну, а ей, беременной, по иным, сытым понятиям, нагулявшей живот неведомо от кого, наливали погуще, отдавали лучший кусочек.

Алмазная лишь четверть века спустя, когда переменилась вся жизнь, удивилась, что было так. Тогда казалась, что иначе и не бывает.

Самолет не летел, и Агане начинало мниться, что это лётчик не хочет к ним лететь, боится встречи с ней. И острились зубы, росли в тёплых варежках когти от этих мыслей. Но когда самолёт, наконец, прилетел — показался в небе, сделал один круг, другой, и не стал садиться, — всё внутри обожгло гневом. Да ведь, выходит, права она!

Да, была сильная наледь и отмель, куда приземлялся самолёт прежде, словно покрылась коростами. Причины имелись. Но Аганя чуяла: он, летчик, испугался совсем иного, иной страх не давал ему приземлиться.

Полетели с высоты мешки, ящики, но так, будто лётчик решил поиздеваться. Всё разносило широко, веером, разбрасывало по округе, разбивало о камни и деревья. Мешки с мукой словно взрывались, и тучи белой пыли вздымались над тайгой, тянулись вслед насмешливо помахавшему крылами, удаляющемуся самолёту.