— Я не сомневаюсь, что вы хороший хирург, но…

— Жаль, что ты не любитель пивной пены, Рекус. Сводил бы я тебя в один бар… Буфетчице в прошлом году грыжу вправил — вход со двора, как начальнику продторга!

— Благодарю за честь, но разве этого достаточно? И нам, и другим, так называемым интеллигентам? Где просто человек, доверяющий нам самое дорогое, что у него есть, — свою надежду? Выздороветь — значит не только на ноги встать, но и воскреснуть! Да, да! А нас все чаще интересует не сам больной, а занимаемый им пост, его должность, гонорары, звания, шикарная квартира, еще лучше — собственный домик, не помешают выгодные знакомства, связи… Не кажется ли вам, доктор Жардас, что это страшнее, чем фантастическое столпотворение одноногих жителей Земли, которое вы предсказываете?

— Дорогой Рекус, ты вот читаешь, сам пописываешь — для хирурга это гибель. Живи, как все, не дури себе голову, с ума сойдешь! Этого еще не хватало, чтобы мы самих себя начали бояться… Мы, хирурги!

— Не себя, Жардас, равнодушия, отупелости. Когда не остается места чувству, блекнут и долг, и ответственность.

— Поговоришь с тобой и без вина, ей-богу, пьян становишься!

Наримантас слушал, как препираются Рекус и Жардас. Его слова, его мысли! Не хватало еще, чтобы себя начал бояться?.. Себя и боялся, говоря с Чебрюнасом, себя, не перестраховки главврача, даже не ошибки при операции — кто не ошибается? Себя боялся… И продолжаю бояться… Неужели сомнение в других — лишь оборотная сторона этого страха? Я боялся себя, как в детстве таинственной рыси…

Отцовская сермяга на крюке, покосившиеся избы, окраина волостного городка — подернутая туманом Земля удаляется, как огромный мяч, а вокруг в беспредельном пространстве повисает вечный холод, сковывает цепями ужаса ноги, сжимает незащищенное сердце. Кажется, само небо располосовано когтями рыси…

Потом, когда царапины на белесом небе превращаются в перистые облака, а избы снова, как вороны, усаживаются по обочинам проселка, он вспоминает себя бегущим. От проклятого запаха, от проклятого притяжения, тащившего его к зарослям ивняка, за которыми метался взад-вперед ужас. С гумна его выставил отец, сунув бутылку с притертой пробкой и наказавший отнести Казюкенасам, далеко, за несколько километров. В руках плескалась бутылка с риванолем для дезинфекции хлева — что-то случилось с Казюкенасовой свиньей, постоянно болела и дохла у них скотина; землю и скот получили они от властей в сороковом.

— Ты чего приперся? Нельзя к нам! — Это один из Казюкенасов, босоногий мальчишка; его давно нет в живых — той ночью, когда сожгли их лачугу, он тоже превратился в горстку пепла, — но тогда еще прыгал на груде бревен, сваленных у стены покосившегося помещичьего амбара, над которым гордо высилась труба. И хлев громоздился во дворе, и телега с поднятыми оглоблями, и новые бидоны на двух, за зиму не стопленных столбах — будущих воротах.

— Почему, Петркжас? Я же лекарство принес.

— Хочешь краснухой заразиться?

— Винцас в гости пожаловал? — пропела от колодца худая высокая женщина с запавшими глазами, тоже босая, и ее уже нет, потому что это Казюкенене, родительница босых голодранцев. — Не слушай, что он болтает, свиная хворь к людям не пристает! А как поживает господин доктор? — Старшего Наримантаса она уважительно величала доктором, он не возражал, говаривал: «господин доктор» лучше, чем камень в окно. — Алексас только намекнул, а господин доктор… Спасибо, спасибо! — Алексас — гордость Казюкенасов, Александрас, через много лет большому человеку Александрасу Казюкенасу он, Винцас, став хирургом, вспорет живот…

— А где он… Алексас?

Не подошел; нахмурившись, приглаживал ладонью волосы, всем, даже манерой стоять, стремясь выглядеть старше своих дет. Потоптался меж двух елочек и ушел, почти демонстративно показав спину. От меня бежит? Что я ему плохого сделал? И сразу посерело вечернее красное небо, погасли отблески на стене амбара и на лицах — земля вращалась без оси, без Александраса… Казюкенене сникла, но запела еще ласковее:

— Придет, сейчас придет! Веди, Петрюкас, гостя в избу. Задам скотине, тогда сыром угощу и яблочным кваском, свеженьким!

Петрюкас покрутился и тоже исчез.

— Гам! — коротко, как-то странно, по-собачьи кашлянула самая старшая в их семье — мать худой и бабка Петрюкаса и Александраса. Сидела она у маленького зарешеченного оконца, ржавый прутик как бы надвое делил ее лоб. — Гам-гам!

— Собачку дразните? — вежливо поинтересовался Винцас, не обнаружив во дворе их собачонки. И еще было странно, что старая без платочка, седые волосы торчат клочьями. Не особенно охотно вошел в избу, поздоровался: — Слава Иисусу Христу!..

— Гам-гам-гам? Чего тебе? Сгинь! — Старуха жгла его черными, словно уголья, воспаленными глазами.

Винцас я, ветеринара Наримантаса сын. Риваноль вам принес, бабушка.

Старуха не признала, хотя бывал тут не раз и она всегда ласково спрашивала, скошен ли уже луг, ставят ли вдоль дорог копны ржи. И снова странно загавкала, дразня собаку, которой не было ни в комнате, ни на дворе; в ее сухой груди что-то хрипело и булькало, яростно рвалось наружу, слов, казалось она не понимает.