— Чистый бинт, Рамошкене! — В голосе повелительные нотки, но Нямуните уже не полноправная участница творимого здесь действа. Сестра, к которой она обратилась, не подает, а перекидывает ей бинт. Ленивый’ жест как бы подчеркивает пренебрежение — так отделываются от посторонних. Мне непонятно поведение Нямуните, точно на всеобщее обозрение себя выставляет, но уже не позавчерашняя добросовестная медсестра, а просто женщина с больной совестью. — Заживает хорошо. Вовремя спохватились! — говорит громко, будто наплевать ей на неприязненное молчание сестер приемного покоя. — Когда Лида дежурит?

— График на стене, — цедит Рамошкене, вороша какие-то бумажки. — Что, записать этого?

Нямуните, забыв уже про Лиду, бросает:

— Да нет! Он сын доктора Наримантаса. Всего хорошего!

— Будь здорова! — Рамошкене даже не привстала со стула, ее нескрываемая враждебность словно толкает Нямуните к двери.

— А палец в порядке, — уже во дворе успокаивает она меня, кивая шоферу; вода в ведре покраснела, как вино. — Хорошо, что не голову поранили.

— Ха! Что я, головой болты откручиваю?

Вместо ответа она смеется, но смех тревожен, нервен — сейчас оставит меня одного здесь, где тряпкой стирают с сапог кровь, как грязь, ничуть не удивляясь этому…

— Не поминайте лихом, ладно? — У самых глаз дразнящий вырез ее кофточки и пряный запах духов. Приблизилась, чтобы удалиться навсегда. Уверен, навсегда!

— Узнаю божественный аромат «Коти»! — Надеюсь дерзостью задержать Нямуните.

— Муж привез, — просто, как доброму знакомому, хвастает она.

— Коммерсант? Дипломат? Моряк?

— Корабельный штурман.

— Ого-го! Отец не устроил бурной овации, когда узнал?

— Наоборот. — Она не рассердилась, даже оживилась, заговорив о себе и об отце. — У него один камень с души свалился.

— Второй камень — я?

— Если потребуется, обратитесь к Алдоне. — Не отвечая на вопрос, она носком туфли проводит по асфальту, как будто вычерчивая пусть не очень важное, но необходимое по отношению ко мне обязательство — Уходите, да?

— Вопрос нескромный, но отвечу. Освобождаю дорогу. Иначе не могу.

— Я тоже! — брякнул нахально, как единомышленнице. Она глянула удивленно, но усталость взяла верх, и вопроса не последовало.

— Будьте мужчиной, Риголетто.

— С вашего разрешения — Ригас.

— Все, что касается доктора Наримантаса, дорого мне. Правда, теперь я свободна.

— Ха! И не можете решить, как воспользоваться свободой? — Нямуните покосилась, будто я вовсе не я, а кто-то другой, может, сам доктор Наримантас. — Не сомневаюсь, курс проложит штурман?

— Почему вы стараетесь казаться хуже, чем есть? Чем могли бы быть? — поправилась она.

Порывшись в сумочке, вынула темные очки. Чувствовалось, что не уверена в себе, вот-вот сбежит Говорила со мной, будто выполняя чей-то приказ.

— А вы, вы, мадам?

Медленно отвернулась, стекла очков блеснули. Даст пощечину? Ноздри вздрогнули, втянув запах больницы, поправила очки, огромные, черные, скорее всего из какой-нибудь экзотической страны, они очень шли к ее прямому носику. В стекле таяло бессилие понять то, что сумело подавить силу ее чувств. Выстраданная ясность была не совсем понятной, она потрясала невозможностью вернуть утерянное. Очки уставились прямо на меня, и я увидел, как гаснущими точечками исчезает в них роднившее нас чувство. Не целиком исчезло, но вызывало уже не расположение к ней, а злое недоумение: разнял на части интересную игрушку и увидел внутри проволочки да паклю… Грациозно кивнув, Нямуните удалилась, мелькая стройными икрами.

И от такой женщины отказался доктор Наримантас?

От какой?

От надушенной куклы? Можно бы и похлестче сказать… Мне очень хотелось замарать Нямуните, вылить на нее столько грязи, сколько смог бы зачерпнуть; в зловонной луже топил я себя, каким ненароком рассмотрел меня чужой взгляд — потрясенного честным чужим чувством.

Встречные белые халаты любезно сторонятся, как-никак наследник доктора Наримантаса! В коридоре сквозняк, хлопает рама, вылетает и разбивается в осколки стекло. Перепрыгиваю через свои размноженные изображения, в ушах и ноздрях свербит от стеклянной пыли. Потянул ниточку фантазии, и вот уже взрывается на моем пути окно за окном, и мир наполняется молниями и громом.

— Куда вы! Там де-ле-га-ция!

Дорогу преграждает поднос с тарелками, над ними съехавший на лоб с черных с проседью волос блин шапочки.

— Не узнаете, уважаемая Алдона?

— Ри-го-летто? Госпо-ди, какой мо-ло-дец выма хал! Сей-час, сей-час… Бе-гу за док-тором…

— Шш! Ни сло-ва док-то-ру!

Подмигиваю ей и топаю дальше, провожаемый ее глазами, горящими, как скорбные свечки. Приходила к нам ставить Дангуоле банки и оставляла после себя не запах сожженного спирта, терпкий и бодрящий, а бессмысленную и бесконечную печаль… В ней идеально воплотилась та ненавистная мне сторона бытия, которая сейчас все теснее обступает меня, гонит по кругу, как затравленного волка… Собирается в точку, сплющивается пространство, оглушают крики и грохот загонщиков, а ищущий тебя сквозь прорезь прицела глаз все ближе. Да ну ее ко всем чертям, эту страдалицу Алдону! Право, траурная свеча средь бела дня!