Тем временем, спеша угодить Сталину, Ягода проявил дополнительное рвение: зная о наличии у Зиновьева хронических заболеваний, в разгар июльской жары нарком приказал включить в одиночной камере Внутренней тюрьмы на Лубянке, где тот содержался, отопление, от чего Зиновьев круглосуточно испытывал невыразимые страдания. По воспоминаниям Фельдбина-Орлова, который имел возможность непосредственно наблюдать этот процесс, Зиновьев, страдавший от астмы и колик в печени, из-за невыносимой духоты в камере катался по полу, крича от боли и умоляя вызвать врача, но медицинская помощь ему не оказывалась [144] .

Замысел Ягоды увенчался успехом: после очередного изматывающего перекрестного допроса (его с 20 на 21 июля ночь напролет вели Ежов и Молчанов) Зиновьев, а вслед за ним и Каменев, согласились дать на открытом судебном процессе любые показания в обмен на обещание Сталина сохранить жизнь всем подсудимым, а также прекратить судебные преследования за принадлежность в прошлом к партийной оппозиции. Это обещание было дано Зиновьеву и Каменеву вечером 22 июля Сталиным в присутствии Ягоды, Ворошилова и Ежова. Подробности этого события известны из воспоминаний Фельдбина-Орлова, который в тот вечер встретил Миронова и узнал от него детали этого события.

«Сегодня, отбыв в Кремль, – рассказывал Миронов, – Ягода велел, чтобы Молчанов и я не отлучались из своих кабинетов и были готовы доставить в Кремль Зиновьева и Каменева для разговора со Сталиным. Как только Ягода позвонил оттуда, мы забрали их и поехали.

Ягода встретил нас в приемной и проводил в кабинет Сталина. Из членов Политбюро, кроме Сталина, там был только Ворошилов. Он сидел справа от Сталина. Слева сидел Ежов. Зиновьев и Каменев вошли молча и остановились посередине кабинета. Они ни с кем не поздоровались. Сталин показал рукой на ряд стульев. Мы все сели – я рядом с Каменевым, а Молчанов – с Зиновьевым.

– Ну, что скажете? – спросил Сталин, внезапно посмотрев на Зиновьева и Каменева». В ходе дальнейшего разговора Зиновьев стал жаловаться на Ягоду, который передавал им требования Сталина публично покаяться, взять на себя ответственность то за гибель Кирова, то за Кремлевское дело, обещая после этого оставить их в покое, но всякий раз обещания оказывались обманом. В завершение своих причитаний Зиновьев разрыдался. Сталин ответил:

– Теперь поздно плакать. О чем вы думали, когда вступали на путь борьбы с ЦК? ЦК не раз предупреждал вас, что ваша фракционная борьба кончится плачевно. Вы не послушали, – а она действительно кончилась плачевно. Даже теперь вам говорят: подчинитесь воле партии – и вам и всем тем, кого вы завели в болото, будет сохранена жизнь. Но вы опять не хотите слушать. Так что вам останется благодарить только самих себя, если дело закончится еще более плачевно, так скверно, что хуже не бывает.

– А где гарантия, что вы нас не расстреляете? – наивно спросил Каменев.

– Гарантия? – переспросил Сталин. – Какая, собственно, тут может быть гарантия? Это просто смешно! Может быть, вы хотите официального соглашения, заверенного Лигой Наций? – Сталин иронически усмехнулся. – Зиновьев и Каменев, очевидно, забывают, что они не на базаре, где идет торг насчет украденной лошади, а на Политбюро коммунистической партии большевиков. Если заверения, данные Политбюро, для них недостаточны, – тогда, товарищи, я не знаю, есть ли смысл продолжать с ними разговор». В итоге «Каменев встал и от имени их обоих заявил, что они согласны предстать перед судом, если им обещают, что никого из старых большевиков не ждет расстрел, что их семьи не будут подвергаться преследованиям и что впредь за прошлое участие в оппозиции не будут выноситься смертные приговоры. – Это само собой понятно, – отозвался Сталин» [145] . Ежову оставалось только молча наблюдать за очередным успехом Ягоды.

В ходе трехдневного допроса с 23 по 25 июля Зиновьев «признался» в том, что вместе с Каменевым создал и возглавил антисоветскую террористическую организацию. В те же дни аналогичные показания подписал и Каменев [146] . Миронов рассказывал Фельдбину-Орлову, что Сталин с приятной фамильярностью сказал ему, Ягоде и Молчанову: «Браво, друзья! Хорошо сработано!» Руководители НКВД ликовали, как троянцы, втаскивающие в ворота своего города деревянного коня ахейской работы.

К концу июля Ежову и Агранову стало ясно, что их идея использовать работников Московского управления НКВД как противовес Молчанову окончательно провалилась. Все их следственные достижения становились добычею Молчанова как руководителя следствия. Полученные Якубовичем и Радзивиловским показания арестованных приобщались к общему следственному делу и тем самым поступали в распоряжение Молчанова, становясь его заслугою. Начальник СПО ввел правило, согласно которому ни один протокол допроса по этому делу не давали подписывать обвиняемому без предварительного редактирования Молчановым. В бессильной злобе начальник управления НКВД по Москве и Московской области Станислав Реденс жаловался Агранову: «Тов. Агранов, делаются совершенно возмутительные вещи: мой аппарат НКВД, который работает неплохо и который дает новые нити подхода к троцкистскому центру, его травят и травят бессовестным образом, травят унизительно... Вступитесь за это дело, иначе я этому Молчанову морду набью» [147] . Реденс позволял себе подобные высказывания потому лишь, что был близок к семье Сталина (они со Сталиным были женаты на родных сестрах), Агранов же стал совершенно бессилен.

25 июля, едва Зиновьев поставил свою подпись в протоколе трехсуточного допроса, торжествующий Ягода вместе с Вышинским получил приглашение в Кремль к пяти часам вечера: обсуждались детали предстоящего судебного процесса. Ежова не пригласили [148] . Его позовут лишь на расширенное заседание 11 августа, где будет обсуждаться проект обвинительного заключения с участием Кагановича, Ворошилова, Орджоникидзе, Чубаря и Ягоды (через 15 минут к ним присоединились ответственные за партийную агитацию и печать Стецкий и Таль, чтобы получить инструкции по организации необходимой рекламной шумихи вокруг процесса) [149] .