Оставалось покончить с Аграновым. У Ежова были причины ненавидеть хитрого, авторитетного в чекистских кругах и хорошо искушенного в кремлевских интригах «Яню» и опасаться его. Он к тому же являлся главным свидетелем того, какие интриги плел Ежов за спиною Ягоды летом 1936 г. Майский перевод Агранова в Саратов сам по себе не снимал проблемы. Но в стране уже воцарилась атмосфера всеобщей подозрительности и доносительства. Ежову оставалось только терпеливо ждать, когда поступит подходящий донос на Агранова – последнего из могикан ягодинского призыва.

Ждать пришлось недолго. 2 июля председатель Всесоюзного комитета по делам высшей школы И.И. Межлаук, еще не ведая, что и сам обречен и в скором времени будет уничтожен лубянским ведомством, подал Сталину донос на своего заместителя Волынского, что тот якобы раньше знал о связях Ягоды с Бухариным и Рыковым, но сообщил об этом только Агранову – своему куратору в НКВД, а в партийные инстанции не доложил. Донос был направлен против Волынского: Межлаук просил его избавить от столь сомнительного заместителя и передать дело о нем в НКВД. Но Сталин наложил резолюцию: «Т.т. Молотову, Ежову. Волынский, конечно, виновен, но дело не столько в Волынском, сколько в Агранове, который, надо полагать, скрыл от ЦК сообщенное ему Волынским об Ягоде. Нужна проверка этого дела с точки зрения поведения Агранова. И. Сталин». Молотов рядом написал: «Согласен» [428] . Ежову только это и требовалось. По итогам проверки он добился направления в Саратов специальной комиссии во главе со своим другом Георгием Маленковым – в прошлом заместителем, а затем и преемником по должности завотделом руководящих партийных кадров (ОРПО) в ЦК ВКП(б).

Агранов сам невольно этому содействовал, неуемной активностью в борьбе с «врагами народа» затягивая петлю на собственной шее. По прибытии в Саратов он оказался в эпицентре отчаянной борьбы за власть двух местных группировок: одну возглавлял областной партийный босс А. Криницкий, другую уполномоченный КПК по Саратовской области А. Яковлев [429] . Оба не покладая рук направляли в Москву взаимные доносы с обвинениями в политической слепоте, потакании троцкистам и прочих антипартийных грехах. Агранов, собаку съевший на подковерных интригах, опытным глазом сразу определил, что обе группировки обречены на гибель и попросту съедят друг друга (так в итоге и произошло). Ловким движением профессионального фальсификатора он нашел способ запрячь двух непримиримых врагов в одну упряжку, на которой он рассчитывал, вероятно, выехать из крутившейся вокруг него мясорубки. Для начала он «изобличил» второго секретаря обкома П. Липендина в том, что тот в 20-е гг. учился в Институте красной профессуры с некими троцкистами Рубаном и Пожидаевым «и не разоблачил их». Арестованный Липендин под соответствующим нажимом «признался» в том, что Криницкий и Яковлев поручили ему создать антисоветскую террористическую группу. Соответствующее сообщение полетело в Москву – и попало в руки Маленкова, который по прибытии в Саратов сразу же заговорил о виновности Агранова в укрывательстве антисоветской деятельности Криницкого и Яковлева.

Агранов, отчаянно пытаясь выкрутиться, пошел ва-банк: он поспешил направить Сталину письмо, в котором предлагал арестовать теперь уже Маленкова как «врага народа», а заодно с ним и вдову Ленина Крупскую, о которой Агранову было известно, что Сталин ею недоволен. Этот шаг на грани отчаяния оказался последним шагом в пропасть. Письмо Агранова ничего не изменило в ходе событий, разве что дополнительно озлобило Маленкова. 19 июля тот переслал в Москву доклад, в котором утверждал, что среди партийно-государственного руководства Саратовской области сложилась «серьезная правотроцкистская шпионская организация» во главе с первым секретарем Саратовского обкома членом ЦК Александром Криницким. Эта шпионская организация, по словам доклада, «остается до сих пор неразоблаченной и неизъятой... Агранов, видимо, и не стремился к этому... Сам аппарат Саратовского УНКВД до сих пор остается нерасчищенным от врагов... Агранов ничего в этом отношении не сделал. На основании этого считаем целесообразным Агранова сместить с должности и арестовать» [430] .

На следующий же день Криницкий отозван в Москву, по прибытии сразу вызван в кабинет Маленкова в здании ЦК на Старой площади и при выходе из него арестован; Агранов в тот же день взят под стражу и возвращен на Лубянку, но уже в качестве секретного заключенного Внутренней тюрьмы (узники такого ранга содержались в ней под номерами и персоналу тюрьмы не полагалось знать, кто у них находится) [431] . Попав в лапы своих бывших подчиненных, Агранов был обвинен в том, что состоял в заговоре вместе с Ягодой, Мироновым и Молчановым. Впереди его, как и упомянутых «сообщников», ждала неизбежная смертная казнь. Летом, в душной камере Внутренней тюрьмы, он находился всего в нескольких метрах от хорошо знакомых ему кабинетов Лубянки. Агабеков применительно к периоду, когда он возглавлял Восточный сектор ИНО в главном здании на Лубянке, описывает свой кабинет так: «Это была небольшая комната с одним окном, выходящим во внутренний двор. Из окна напротив виднелись тоже окна, которые, однако, были завешены высокими, смотрящими вверх, окрашенными в серый цвет щитами. Щиты не позволяли видеть, кто и что скрывается за этими окнами, но мы знали, что это камеры Внутренней тюрьмы ОГПУ, где содержались арестованные. Летом при открытом окне мы говорили очень громко, и, вероятно, арестованные слышали наши беседы, но это никого не беспокоило, ибо из Внутренней тюрьмы ведь редко кто выходил на свободу» [432] .

По ночам Агранов из своей камеры мог слышать не менее впечатляющие звуки. Тех, кто подобно Агранову, весною и летом 1937 г. был этапирован в Москву из провинциальных тюрем, непривычно поражали слышавшиеся по ночам вопли истязаемых арестантов: вскоре ежовские методы следствия распространятся по всему СССР, и уже никого не будут удивлять, но тогда с непривычки это шокировало. Евгения Аксенова-Гинзбург, мать известного писателя Василия Аксенова и жена советского градоначальника (в терминах того времени председателя горисполкома) Казани, этапированная летом 1937 г. в один из московских следственных изоляторов, упоминает невозможность уснуть летом, когда окна были открыты для вентиляции, примерно между полуночью и тремя часами ночи из-за близости следственного корпуса: «Сейчас оно начнется. Неотвратимое, как смерть... Началось все сразу, без всякой подготовки, без какой-либо постепенности. Не один, а множество криков и стонов истязаемых людей ворвалось сразу в открытые окна камеры...

Над волной воплей пытаемых плыла волна криков и ругательств, изрыгаемых пытающими. Слов разобрать было нельзя, только изредка какофонию ужаса прорезывало короткое, как удар бича: «мать! мать! мать!» Третьим слоем в этой симфонии были стуки бросаемых стульев, удары кулаками по столам и еще что-то неуловимое, леденящее кровь.

Хотя это были только звуки, но реальное восприятие всей картины было так остро, точно я разглядела ее во всех деталях» [433] .

Вряд ли ночи во Внутренней тюрьме для Агранова в то время чем-то существенно отличались. Все это составляло, так сказать, психологический фон настроения Агранова. Ему было что вспомнить, ворочаясь под крики из соседнего корпуса на жесткой койке в одиночной камере Внутренней тюрьмы.

Забегая чуть вперед, скажем два слова о том, каков оказался Агранов под следствием. Сведений об этом сохранилось немного. Но судя по тому, что мы имеем, вечно бодрый, веселый «Яня», оказавшись в бесстрастных объятиях родного ему тюремного ведомства, несколько приуныл. Первоначально он отказывался говорить со своими бывшими подчиненными. Его приходилось «уличать» показаниями ранее арестованных чекистов центрального аппарата, а также «изъятых» руководителей Саратовского УНКВД: Канарейкина, Зарицкого и других.