Без него невозможно было представить тогда отрядную жизнь. Вот он в фильме про Золушку играет лихого чертенка, вот он на палубе балтийского тральщика дует в блестящий горн, подавая сигнал к началу морской игры; вот несется под парусом над волнами; вот смеется вместе с друзьями-мушкетерами, салютуя рапирой летнему утру… Фотоснимки, кадры хроники, игровые фильмы… Он был с нами в Москве, в Риге, в Севастополе на барке «Крузенштерн», где тогда снимался гриновский фильм «Рыцарь мечты». Веселый нрав, готовность взяться за любое дело, обаятельная улыбка. Артисты на «Крузенштерне» звали его «Джон Ланкастер», потому что вторым Женькиным именем было веселое прозвище Джон…

Севастополь был в шестьдесят седьмом, фильм «Ветер и паруса» в 70-м, а через год Женька стал мрачноватым, замкнутым, каким-то уклончивым… Переходный возраст? Ну так что же? Его ровесники в отряде тоже достигали этой «опасной черты» — и ничего, обходилось без неприятностей. А Женька все чаще стал проводить время в блатной компании на улице Самолетной.

— А чего… — отвечал он на упреки. — Там нормальные парни, с ними тоже интересно. Они мои друзья, а друзей не бросают…

Друзей не бросают, но рано или поздно приходится делать выбор: где именно твои друзья? Женька сделал.

Пресс-центр «Каравелла» долго и старательно готовил для областной газеты материал о распоясавшейся уктусской шпане. Это была не просто хулиганская компания, а уже сложившееся сообщество с уголовной «философией» и соответствующими делами. Оно третировало в округе и ребятишек, и взрослых. Женька знал о подготовке статьи, от него по привычке ничего не скрывали. Ведь несмотря ни на что — все же свой до мозга костей… А этот «свой» пошел к тем и подробно, с беззаботным смехом и в подробностях изложил им планы пресс-центра…

Статья в газете «На смену», разумеется, все равно вышла (помню, называлась «Сережа играет на трубе»), но эффект и результаты оказались, конечно, слабенькие. Да и никого в отряде уже не волновали эти результаты. Все были ошарашены Женькиным поступком. «Все равно, что мина под днищем», — сказал барабанщик Вовка, бывший Женькин приятель…

Сейчас, вспоминая и сопоставляя события тех давних лет, я вдруг спохватываюсь: а ведь случай с Женькой-то был раньше истории со Стасиком. Почему же она, Стаськина история, тогда ударила меня, будто первый в жизни «педагогический провал»? Наверное, потому, что каждый мальчишка, каждая девочка, с которыми имеешь дело, не часть общей массы, а «отдельные», неповторимые личности, и всякая боль, связанная с ними — новая, «самостоятельная» боль…

Конечно, предательство Женьки было не в пример страшнее воровских приключений запутавшегося мальчонки Стасика. Уж оно-то без всяких оговорок могло называться вероломством. Мы не раз обсуждали с ребятами Женькин случай, пытаясь докопаться до причин.

В самом деле, что его на это толкнуло?

Трусом он не был. Дома не знал никакой «ременной педагогики», у мамы и папы — любимый сын. В отряде — товарищеская привязанность и уважение ребят. Множество интересных дел. И к парусам он, казалось бы, привязан был всей душой…

— Может быть, у него что-то с головой? Ну, это… психическое заболевание? — высказал предположение Валерик Кузнецов (кстати, будущий психиатр).

На лицах появилась надежда: если так, то хотя бы в какой-то степени Женьку можно оправдать.

— Да бросьте вы, — хмуро отозвался Саня Бабушкин (в ту пору уже курсант военного училища). — Заелся мальчик. Все ему стало привычно, неинтересно, захотелось в жизни «новенького»…

— Но не такой же ценой, — возразила Иринка Чеснокова.

В самом деле, случалось и раньше, что ребята, какое-то время состоявшие в отряде, потом, повзрослев, уходили и оказывались в сомнительных компаниях. Да, не часто, но случалось такое (незачем идеализировать и давнюю, и нынешнюю жизнь «Каравеллы»). Но никто из них не таил обиды на отряд и никогда не пытался вредить ему. Наоборот, бывало, сделавшись взрослыми, отслужив в армии, приходили по старой памяти в кают-компанию и на причалы, вспоминали, «как было тогда здорово и какие дурни мы были».

Как-то глухим осенним вечером несколько дышащих перегаром парней (из тех, кого «общественность» натравливала на «Каравеллу») обступили меня в безлюдном переулке. «Ну чё, писатель, поговорим без свидетелей?» И вдруг врезался в их окружение еще один, с яростным придыханием: «А ну отвали, сволочи! Нам кого лезете! Охренели, да?! — Раскидал несколькими движениями. А мне сказал, как давнему знакомому: — Иди, Слава спокойно. Еще сунутся, пообрываю гадам все на свете…

Оказалось, и правда знакомый. Бывший четвероклассник Юрик, которого я когда-то учил держать рапиру и ставить палатку. Недолго был в отряде, но, значит, что-то осталось в душе…

Впрочем, и у Женьки, видимо, что-то осталось. Однажды мы с ребятами увидели, как он, уже почти взрослый, остановился с двумя полупьяными дружками напротив отрядных окон (жил-то все так же неподалеку).

— Ты чего, Евгений? — спросил я (признаться, настороженно).

Он чуть улыбнулся (черт возьми, знакомо так):

— Да ничего. Детство вспомнилось…

Память детства не спасла Женьку. Скоро он за какие-то дела оказался в тюрьме. И — по разным сведениям — то ли умер там от болезни, то ли был убит сокамерниками.