Шрифт:
— Пожалуйста, — буркнул Лыш.
Грета и Света запели. Слаженно и ласково:
Моей далекой весточке Не так легко дойти, Но ты, моя невесточка, Работай, не грусти…«Господи, как я мог забыть?.. Это же была мамина песня. Любимая.»
Грин помнил теперь мамино лицо, руки, запах ее волос. Ее голос. Тот, которым она пела вот это:
А если встанет в горле вдруг Непрошеный комок, Ну что ж, моя Уралочка, Поплачь и ты чуток…Комка в горле не было, но щеки стали мокрые, Грин знал это и не стеснялся. Лишь бы песня не кончалась подольше… Но она кончилась. Такими вот словами:
…И сына светлым именем С тобой мы назовем…«…Когда подрастешь и, может быть, начнешь стесняться слишком ласковых имен, станем звать тебя Грин.»
Он глубоко вобрал в себя и шумно выдохнул воздух. Тыльными сторонами ладоней вытер щеки. И лишь тогда открыл глаза. Света спрыгнула с балки и опять села с ним рядом.
— Грин…
— Я вспомнил… — выговорил он, глотая последнюю слезинку.
— Ну… это же хорошо… Ты не горюй…
А он и не горевал. В печали его не было боли. Был в ней ласковый свет. А еще — тихая гордость: «Значит, я все-таки не выдал письмо полностью».
И чтобы не подумали, будто он в какой-то скорби и слезы его — горькие и безутешные, он заулыбался и — мало того! — решил малость подурачиться: мне хорошо, я даже весел, вот… И он стал наматывать вокруг шеи щекочущую мишуру, словно превращая себя в карнавального персонажа. Но эту шутку не успели оценить: послышался звук, будто лопнула электролампочка.
Через несколько секунд трагического молчания Грета произнесла голосом классной дамы («ди кляссенфрау»):
— Этого следовало ожидать. Я предупреждала…
Никто никогда не узнал: случайно Лыш выпустил скользкий шар из пальцев или решил пожертвовать им, чтобы отвести внимание от заплаканного Грина (впрочем, эта догадка появилась позднее). Теперь Лыш повесил голову и сокрушенно рассматривал на половицах осколки. Остальные собрались в кружок и рассматривали тоже. Толя-Поля сели на корточки.
— Гуммираки не сдаются… — Заявил в руках у Поли лоскутный вождь, но как-то неуверенно…
— Хорошо, что здесь нет Любаши. Это был ее любимый шар, — не сдержала огорчения Света.
— Да ладно тебе… — шепотом одернул ее Май. Потому что хотя и жаль было шара, еще больше было жаль несчастного Лыша. В нем не осталось ни капли обычной сдержанной уверенности. Он встал на колени над осколками и смотрел на них, кажется, с горьким размышлением: «Что тут можно сделать, как починить?»
Ничего нельзя было сделать. Лежала на доске половинка с уцелевшей жестяной головкой и петелькой, а вокруг нее сверкала чешуя мелких осколков.
— Можно будет повесить на елку половину, — предложил страдающий за Лыша Толя. — Если повернуть разбитой частью назад, получится, что шарик целый.
Но Поля, которая спорила редко, здесь выразила печальную правду:
— Это все равно, что ставить на стол вместо торта пустую коробку от него…
— Не пустую коробку, а половину торта! — возмутился Толя. Наверно, хотел таким спором заглушить общее огорчение. Но Поля только махнула рукой.
И тогда нашел решение Грин.
— Смотрите! Можно сделать прожектор! И пускать им по елочным веткам зайчиков, будет как салют! И получится, что шар не погиб!
В самом деле, внутренность половинки шара сияла, как рефлектор. Снаружи-то шар был желтый, а внутри — как чистейшая зеркальная амальгама. Словно отражатель фары сказочного автомобиля. Казалось, он просил: дайте мне света, и я оживу!
— А ведь правда… — улыбчивым шепотом откликнулся Май и благодарно посмотрел на Грина.
— Надо лампочку от фонарика, — деловито сказала Грета. — И батарейку. Найдется?
— Можно свечку, — посоветовал Грин. Он понимал, что предлагает пусть крошечное, но все-таки волшебство. — Как в кулибинском фонаре. Да, Май?
— Да, — сразу понял его Май. — Шар елочный и свечка елочная, они найдут общий язык…
— Тогда нужны спички, — рассудила Света. — Толя, сбегай на кухню…
— Не надо, у меня есть, — насупленно оживился Лыш. Встал (на его коленках блестели прилипшие чешуйки шара, золотистые и серебристые). Оттопырив локоть, полез в карман безрукавки, вынул коробок.