— А зачем? — безнадежно спросил Инки.

— Я же сказал: чтобы жить, как задумано…

Инки помотал головой:

— Не получится. Ведь ее-то с нами нет.

— Ну и… да, нет. Но мы-то есть. Почему нам не попробовать без нее? Или для тебя лучше бесприютная жизнь?

Инки опять хотел поднять глаза, но они достали только до пуговицы у ворота. Инки сказал без всякой усмешки, вполне по правде:

— Я троечник и неуживчивая личность…

Егошин хмыкнул, словно обрадовался:

— Надо же! Какой знакомый портрет!

— Почему… портрет?

— В точности я в твоем возрасте. Так заявляла моя ненаглядная учительница Марина Юрьевна Субботина по прозвищу Субмарина. Когда жаловалась отцу…

В Инки проснулось что-то вроде сочувствия.

— Попадало, да?

— Хы… Отец не раз говорил: «Кончится мое терпение, тогда выбирай сам, что лучше — ремень или крепкая хворостина…»

— А что лучше? — хмыкнул Инки, в жизни не знавший ни того, ни другого.

— А я откуда знаю? — хмыкнул и Егошин. — Это же были только слова. А по правде он даже подзатыльника не дал мне ни разу… Хотя бывало, что обещал: «Кто-то из нас сейчас по загривку получит крепкого отцовского леща. И думаю, что не я, поскольку моего папы поблизости не видать…»

Все это не имело никакого значения и никак не влияло на Инкины беды. И все же он спросил с прежней капелькой интереса:

— А где сейчас твой отец?

Егошин ответил сразу и просто:

— Он разбился, когда мне был пятнадцатый год. На «Ми-восемь»… Тушили лесной пожар, ну и вот…

Инки молчал. Но кто-то внутри его будто сказал: «А ты и не знал… Не у тебя одного несчастья…»

Подошел Альмиранте, пушисто потерся об Инкину ногу, выгнул спину.

— Видишь, сочувствует, — заметил Егошин. И слегка сменил тон: — Однако надо и делами заниматься. На кухне кавардак, Маргарита ворчит. Возьми-ка, Инки (опять «Инки»!), ведро с мусором и отволоки на помойку.

Инки никогда не спорил с Егошиным. Выполнял все, о чем тот просил (хотя просил тот, по правде говоря, нечасто). Но сейчас… что-то новое, с намеком на усмешку и опасение, шевельнулось в нем, он проканючил тоном балованного домашнего ребенка:

— Ну вот! Опять я да я… Сил уже нет.

Егошин всё учуял в один миг. Возгласил с актерской ноткой:

— Кто-то из нас получит сейчас по загривку крепкого… леща.

Слово «отцовского» ускользнуло из фразы явно в последний миг. Казалось даже, что мелькнуло в воздухе.

И это была секунда выбора.

Конечно, по логике событий следовало ответить:

«Думаю, что не я. Моего папы поблизости нет…»

Инки так и ответил. То есть почти ответил… То есть собрался ответить, но… Вместо этого он потупил взор, сдвинул носки кроссовок, затеребил на карманах бриджей дурацкие хлястики и надул губы. И пробормотал, как провинившийся первоклассник (актер все-таки!):

— Я больше не буду…

— То-то же… — выдохнул Егошин. — Пошли, я открою тебе дверь, а то ведро тяжелое…

Ведро было ничуть не тяжелое, но Егошин широко распахнул перед Инки дверь на лестницу, словно тот волок несгораемый шкаф. А когда Инки шагал наружу, Егошин мягко взял его за плечи, придвинул к себе, ладони положил на его спину и затылок. Прижал Инки к рубашке грудью и лицом.

Инки замер.

То плохое, что оставалось мутным серым стеклом, никуда не исчезло. Но по этой мути вдруг побежала чистая капля, оставляя на пыльной поверхности прозрачную дорожку. И сквозь полоску промытого стекла глянула синева…

Инки не мог прижать палец к виску, поэтому капля была, видимо, настоящей. Инки знал, что она промочила рубашку Егошина. Ну и пусть… Инки сиплым шепотом спросил:

— А может быть, она… еще вернется?

— Может быть, — очень серьезно откликнулся Егошин. — Будем ждать. И знаешь что, Инки? Ждать и надеяться вдвоем гораздо легче… Ну, шагай…

Когда Инки вернулся, Егошин был в большой комнате. Он расстелил на двуспальной кровати метровый настенный календарь. Разноцветный, лаковый. Перебрасывал листы. Посреди каждого листа был большущий рисунок со старинным самолетом, а вокруг — мелкие картинки.

Оглянулся через плечо.

— Видал? Как тебе нравится?

— Круто, — сказал Инки, хотя вообще-то терпеть не мог это словечко.

— Моему знакомому, Олегу Кравцову, подарили два таких на день рожденья. Вот я и выпросил один… для тебя…

Инки посопел, что можно было понять как: «Ну, ладно, спасибо…»

Но тут же капризный «домашний ребенок» опять дурашливо шевельнулся в нем. Инки надул губы:

— Лучше бы раму у велика сварил. Обещаешь, обещаешь, а сам…

— А я сварил. Позавчера еще. Тебе лень в сарай заглянуть, посмотреть. Гоняешь на одной машине со своим Гвидоном… А я, между прочим, всегда выполняю, что обещано.