Том 3. Стихотворения, 11972-1977
вернуться

Слуцкий Борис Абрамович
Шрифт:

«Смерть вычеркивает, упрощает…»

Смерть вычеркивает, упрощает и совсем легко, без труда очень многих навеки прощает, очерняет иных навсегда. Мне она представит случай снисхожденья немного добыть, к категории несколько лучших походя причислену быть. Я покуда тяну тем не менее, к репутации мертвого гения, как она ни хороша, не лежит покуда душа.

«Куда-то голос запропал…»

Куда-то голос запропал. Был голос и куда-то спал, свалил, как жар, и снегом стаял. Был голос и меня оставил. Могу сказать, и даже крикнуть, и отшутиться на бегу. Но не могу никак привыкнуть, что петь я больше не могу. Немь с хрипом, лязгом или визгом сменяет потихоньку звень, а голос как волна разбрызган, как свет — он уползает в тень.

«Тороплю эпоху: проходи…»

Тороплю эпоху: проходи, изменяйся или же сменяйся! В легких санках мимо прокати по своей зиме! В комок сжимайся изо всех своих газет! Раньше думал, что мне места нету в этой долговечной, как планета, эре! Ей во мне отныне места нет. Следующая, новая эпоха топчется у входа. В ней мне точно так же будет плохо.

СТИХОТВОРЕНИЯ 1977 ГОДА **

«Я был кругом виноват, а Таня мне…»

Я был кругом виноват, а Таня мне все же нежно сказала: — Прости!— почти в последней точке скитания по долгому мучающему пути. Преодолевая страшную связь больничной койки и бедного тела, она мучительно приподнялась — прощенья попросить захотела. А я ничего не видел кругом — слеза горела, не перегорала, поскольку был виноват кругом и я был жив, а она умирала.

«Человек живет только раз. Приличия…»

Человек живет только раз. Приличия соблюсти приходится только раз. Жить — нетрудно, и неуместно величие подготовленных ложноклассических фраз. И когда на исходе последнего дня не попали иглой в ее бедную вену, Таня просто сказала и обыкновенно: — Всё против меня.

ПОСЛЕДНИЙ ВЗГЛЯД

Жена умирала и умерла — в последний раз на меня поглядела, — и стали надолго мои дела, до них мне больше не было дела. В последний раз взглянула она не на меня, не на все живое. Глазами блеснув, тряхнув головою, иным была она изумлена. Я метрах в двух с половиной сидел, какую-то книгу спроста листая, когда она переходила предел, тряхнув головой, глазами блистая. И вдруг, хорошея на всю болезнь, на целую жизнь помолодела и смерти молча сказала: «Не лезь!» Как равная, ей в глаза поглядела.

«Каждое утро вставал и радовался…»

Каждое утро вставал и радовался, как ты добра, как ты хороша, как в небольшом достижимом радиусе дышит твоя душа. Ночью по нескольку раз прислушивался: спишь ли, читаешь ли, сносишь ли боль? Не было в длинной жизни лучшего, чем эти жалость, страх, любовь. Чем только мог, с судьбою рассчитывался, лишь бы не гас язычок огня, лишь бы еще оставался и числился, лился, как прежде, твой свет на меня.

«Небольшая синица была в руках…»

Небольшая синица была в руках, небольшая была синица, небольшая синяя птица. Улетела, оставив меня в дураках. Улетела, оставив меня одного в изумленьи, печали и гневе, не оставив мне ничего, ничего, и теперь — с журавлями в небе.

«То, что было вверено, доверено…»

То, что было вверено, доверено, выпускать из рук не велено, вдруг выпустил из рук. Звук прервали, свет потух. То, что было на меня записано, от чего вся жизнь моя зависела, отлетело, легкое как пух. Улетело тихо, как душа, имя, что душа моя вытверживала, то, что на плаву меня поддерживало до конца. Даже чуть-чуть дыша.