И только зимой, набрасывая поверх заснеженных улиц и площадей чёрный плащ ранних сумерек, Петербург становиться сумрачным и печальным.

Зима для этого города нечто большее, чем время года.

Зима в Петербурге — это окроплённые кровью поэта снега Чёрной речки, это мёртвые глазницы опустевших домов блокадного города, это слабо пульсирующий на льду Ладожского озера разорванный бомбёжками нерв Дороги Жизни.

К сожалению, Петербург — не только распростёршиеся над ночной Невой крылья разводных мостов и хрупкая тишина Гатчинских парков, это ещё и угрюмое молчание Алексеевских равелинов и паучья архитектура печально знаменитых Крестов. Петербург — извечное соперничество с шумной, попавшей под чиновничий произвол Москвой и сомнительная слава криминальной столицы России.

Всё это и есть Петербург — святой и грешный.

Время не властно над этим таинственным городом, оно разбивается о серый гранит бастионов Петропавловской крепости, и осколки его вместе с весенним ледоходом уносятся Невой в просторы Ладоги. Видимо поэтому коренные петербуржцы никак не могут отделаться от обманчивого ощущения, что однажды за ближайшим поворотом они неожиданно встретят его — кудрявого поэта, повесу и дуэлянта, которого по счастливой случайности пуля Дантеса миновала.

19 час.30 мин. 27 августа 20** г.

г. Санкт-Петербург

Это был один из тихих летних вечеров, которые так располагают горожан к пешим прогулкам. Опустившиеся на город сиреневые сумерки нежно укутали Дворцовую набережную, и только золочёное убранство решётки Летнего сада торжественно поблёскивало на фоне синего бархата неотвратимо наступающей ночи. Вдоль чугунной ограды опустевшего сада в направлении Лебяжьей канавки неторопливо фланировал пожилой мужчина. Всякий, кто взглянул бы на него в этот поздний час, узнал бы в нём коренного ленинградца, или, как принято говорить сейчас, истинного петербуржца.

Мужчина был коренаст, с густой седой шевелюрой, частично скрытой сдвинутым на правое ухо беретом, и аккуратно подстриженной седой бородой. Незнакомец знал о своём портретном сходстве с популярным в шестидесятые годы прошлого века иностранным писателем, и старательно его подчёркивал. Взойдя на горбатую спину Верхне-Лебяжьего моста, мужчина остановился, и, опершись ладонями о перила, стал задумчиво вглядываться в тёмное зеркало воды, в котором дробился свет первых фонарей. В этот момент из сумерек появился силуэт высокого стройного юноши, одетого в длинный чёрный плащ. Юноша был красив той неестественной картинной красотой, которая навечно застыла на полотнах знаменитых портретистов девятнадцатого века.

Его бледное лицо с правильно очерченным ртом и большими, как у девушки, миндалевидными глазами, обрамляли вьющиеся тёмно-русые волосы. В руке юноша держал незажжённую сигарету. Немного помедлив, он остановился рядом с двойником популярного писателя и внимательно посмотрел на него. Незнакомец, видимо, почувствовав взгляд, повернул седую голову.

— Я не курю, — сказал коренной петербуржец.

— Я тоже, — ответил юноша. У него был приятный баритон, который так удачно сочетался с печальным взглядом его миндалевидных глаз.

— А это что? — и мужчина кивком указал на незажжённую сигарету.

— Ах, это…! Да это так… баловство. Простите, — смутился юноша и без сожаления выбросил сигарету в тёмные воды Лебяжьей канавки. Мужчина повернулся всем корпусом, и, слегка прищурившись, вгляделся в тонкие черты лица юного собеседника. От его внимательного взгляда не ускользнуло, что незнакомец поспешно отвёл глаза. Юноша протянул руки, и, прикоснувшись длинными ухоженными пальцами к холодному камню парапета, стал пристально вглядываться в чернильную темноту августовского вечера. — Наверное, музыкант, — решил пожилой петербуржец, глядя на нервно подрагивающие пальцы незнакомца.

— Простите, Вы случайно не скрипач? — поинтересовался седобородый.

— Все мы в душе немножко композиторы и поэты, — улыбнулся юноша, и у собеседника появилось ощущение, что он ждал вопроса, чтобы продолжить разговор.

— Смычком Судьбы на скрипке Безрассудства играет Жизнь по нотам Бытия! [1] — неожиданно процитировал юноша и снова одарил собеседника располагающей улыбкой:

— Нет, я не скрипач и даже не знаю нотной грамоты, но люди моей профессии, как правило, ценят жизнь во всех её проявлениях. Вы, я вижу, тоже далеки от мира искусства.

— Хм! Значит, я не могу быть режиссёром, писателем или художником? — удивился седобородый мужчина.

— Можете, но Вы к их числу не относитесь.

— Почему?

— Вы по-особенному смотрите на людей. Вот и на меня Вы так посмотрели.

— А разве у людей творческих профессий не особенный взгляд? Разве художник и писатель не подмечают даже незначительные детали в поведении, одежде, манере вести разговор?

— Подмечают, но у них во взгляде праздный интерес. Они берут то, что лежит на поверхности — цветовая гамма одежды, непокорный локон, спадающий на девичий лоб, мимолётный жест. В этом нет глубины. Вы же смотрите по-другому — у Вас пытливый взгляд исследователя.