— А кто такие они были? — спросил Воловцов.

— Наша клиентура, — ответил Лебедев. — Один из убиенных — вор-рецидивист Афанасий Карпов по кличке «Шмат». Был взят с поличным и согласился сотрудничать с полицией. Стал «стучать» на своих. Сдал нам двух громил, бежавших с каторги. Постоянно сливал информацию одному из квартальных надзирателей. За это, верно, его и порешили. Второй — дружок его, Василий Ломовой по кличке «Чибис». Похоже, просто под раздачу попал, поскольку все время рядом со Шматом отирался.

— Доотирался, значит… А второй случай? — черкнул что-то в свою памятную книжку Иван Федорович.

— Второй случай произошел в начале этого года. В подворотне на Ильинке, недалеко от Ново-Троицкого трактира, нашли труп гастролера по кличке Ювелир. Этот промышлял ограблением ювелирных магазинов, брал кассы, мошенничал на доверии. Широкого профиля был специалист….

— Тоже удар кастетом с шипом? — спросил Воловцов.

— Точно так, — ответил Лебедев. — Один удар — и дырка в виске. Почерк абсолютно тот же, что и в случае со Шматом и Чибисом.

— Что, этот Ювелир тоже «стучал» на своих?

— Нет, этот не «стучал».

— А мотив убийства? — спрятал памятную книжку в карман Воловцов.

— Я полагаю, не хотел делиться, — предположил Лебедев.

— Ясно, — констатировал Иван Федорович.

— Что тебе ясно?

— Ну, во-первых, ясно, что этих Шмата, Чибиса и Ювелира порешил один и тот же человек, — ответил судебный следователь.

— Ну, это и простому городовому ясно, — усмехнулся Лебедев.

— Во-вторых, — продолжил Иван Федорович, — этот же человек, выследив некоего коммивояжера Григория Ивановича Стасько, когда он начнет разъезжать с товаром — а этот товар золотые и серебряные карманные и наручные часы, — убил его в городе Дмитрове, после чего вернулся в Москву. Не удивлюсь, — добавил судебный следователь по наиважнейшим делам, — если в скором времени будет обнаружен еще один труп с пятнами удушения на шее и дыркой в виске, в которую можно будет засунуть палец.

— А в-третьих — есть? — остро посмотрел на друга начальник московского сыска.

— Есть и «в-третьих», — сказал Воловцов. — Я знаю, как его зовут…

Лебедев на мгновение притих, а потом, вскинувшись, спросил:

— И как же?

— Георгий Полянский…

Какое-то мгновение начальник сыскного отделения Москвы неотрывно смотрел на Воловцова, потом стал лихорадочно копаться в бумагах на столе, нашел папку и, развязав тесемки, открыл.

— Ты что? — спросил друга Воловцов.

— Погоди-ка, — ответил Лебедев, вчитываясь в бумагу, что лежала в папке. — Твой Полянский года три уже, как объявлен в розыск. Вот и приметы его прилагаются: двадцати девяти лет, а сейчас, стало быть, ему тридцать два, православный, уроженец села Полянки, Полянской волости, Зарайского уезду. Росту два аршина и девять вершков с половиною, лицо овальное, глаза серые, нос прямой, волосы, борода и усы русые. Особые приметы: левая рука парализована ниже локтя. Отсюда и кличка — «Сухорукий»…

— Не понял, — прервал Лебедева Воловцов. — Как это Сухорукий? Как это — парализована рука?

— Так, парализована, — посмотрел на Ивана Федоровича начальник сыскного отделения.

— Да не может того быть, — растерянно промолвил Воловцов. — Правой рукой он бьет, левой душит. И происходит это почти одновременно. Может, ошибка какая?

— Может, и ошибка, — согласился Владимир Иванович. — А может, это ошибся ты…

— Да не мог я ошибиться! — возмутился Иван Федорович. — Когда я служил еще простым судебным следователем у окружного прокурора Рязанской губернии, я вел дело этого Полянского. Он убил вот таким же одним ударом кастета с шипом уездного исправника Полубатько. И точно так же придушил, чтобы тот не шумел своим предсмертным хрипом. А потом со своей полюбовницей они закопали труп на задах ее огорода. Убил он исправника из мести, поскольку этот Полубатько засадил его в арестантское отделение за кражу лошади. Как мне тогда показалось, у исправника была личная ненависть к Полянскому, и сел Полянский по сфабрикованному этим Полубатько делу. Полюбовницу они одну не поделили. Вдову солдатскую. Кажется, Шурой ее звали…

— Так это когда было-то? — положил на стол папку Лебедев, искоса поглядывая на судебного следователя.

— Давно-о, — убито протянул Воловцов.

— То-то и оно, что давно. За столько лет рука у твоего Полянского разве не могла отсохнуть? — резонно спросил Владимир Иванович. — На каторге, брат, жизнь далеко не сахар… Поверь!

Иван Федорович замолчал. Вся его версия, казалось, незыблемая, как Уральские горы, и единственно верная, рассыпалась, как карточный домик, из основания которого разом выдернули несколько карт.

— Погоди, а ты что, лично знал этого Полянского? — вдруг задал вопрос Лебедев.

— Конечно же, знал, — ответил Воловцов. — Я же с него допросы снимал…

— Ну, тогда тебе надо просто на него поглядеть и сказать, он это или не он, — произнес начальник московского сыска, и в его глазах запрыгали смешливые искорки.

— То есть? — не понял Иван Федорович.

— Тебе надо просто посмотреть на этого Сухорукова и убедиться: во-первых, что у него не парализована левая рука, а во-вторых, что Сухорукий этот и есть твой Георгий Полянский…