В Луизиане, как, полагаю, и в других рабовладельческих штатах, обычно позволяют рабу сохранять тот заработок, который он может получить за свои услуги, по воскресеньям. Только таким образом рабы могут обеспечить себе какие-либо предметы обихода или удобства. Когда раба, купленного или похищенного на Севере, привозят в хижину на Байю-Бёф, его не снабжают ни ножом, ни вилкой, ни тарелкой, ни чайником, ни каким-либо другим предметом из домашней утвари или даже самой простой мебели. Ему выдают одеяло – еще до того, как он прибудет на место назначения. И, завернувшись в него, невольник может либо стоять, либо лежать на земле или на доске (если его хозяин не найдет этой доске иного применения). Он волен найти себе тыкву, чтобы держать в ней свою муку, а может обгрызать кукурузу прямо с початка, – это уж как ему больше нравится. Просьба к хозяину о ноже, или котелке, или любом ином маленьком удобстве такого рода будет встречена либо пинком, либо смехом, точно это славная шутка. Любой необходимый предмет подобного рода, который можно обнаружить в невольничьей хижине, покупается на «воскресные деньги». Как бы ущербно это ни выглядело с точки зрения религиозности, воистину для раба позволение не соблюдать день субботний бывает единственной возможностью снабдить себя простой утварью, которая незаменима для человека, вынужденного быть самому себе кухаркой.

Во время сбора тростника на сахарных плантациях не существует различия между днями недели. Совершенно ясно, что все рабочие руки должны трудиться и в выходной день, и значит, рабы, в особенности те, что наняты, как я, к судье Тернеру – будут получать за выходные возмещение. Аналогично в самое горячее время сбора хлопка требуются такие же дополнительные услуги. Благодаря этому рабы имеют возможность заработать немного денег и приобрести нож, чайник, табак и прочие вещи. Женщины, помимо этой роскоши, могут потратить свои небольшие доходы на приобретение красивых лент, которые они вплетают в волосы во время праздничных увеселений.

Я оставался в приходе Сент-Мэри до первого января, и за это время мои воскресные деньги составили сумму в десять долларов. Мне повезло и в другом. (Тут я в долгу перед моей скрипкой, моей вечной спутницей, источником заработка и утешительницей моих печалей в годы неволи.) У мистера Ярни в Сентрвиле, на хуторе поблизости от плантации Тернера, устроили большую вечеринку для белых. Меня наняли играть для них, и веселящиеся были настолько довольны моим исполнением, что в мою пользу были собраны пожертвования, которые составили семнадцать долларов.

Я, сделавшись обладателем такой суммы, выглядел в глазах моих товарищей-рабов миллионером. Мне доставляло великое удовольствие глядеть на эти деньги – пересчитывать их снова и снова, день за днем. Видения мебели для хижины, или кувшинов для воды, или карманных ножей, новых башмаков, сюртуков и шляп проплывали передо мной в фантазиях, а среди всего этого возвышалась триумфальная мысль о том, что я – самый богатый «ниггер» на Байю-Бёф.

По Рио-Техе вверх к Сентрвилю поднимаются суда. Будучи там, я однажды осмелел настолько, что представился капитану парохода и молил его о разрешении спрятаться среди груза. Я осмелился рискнуть и пойти на такой шаг, поскольку подслушал разговор, из которого узнал, что капитан – уроженец Севера. Я не стал рассказывать ему подробности своей истории, лишь выразил пламенное желание бежать от рабства в свободный штат. Он пожалел меня, но сказал, что совершенно невозможно избежать бдительной таможни в Новом Орлеане и что если они меня найдут, то его подвергнут наказанию, а судно конфискуют. Мои мольбы явно возбудили в нем симпатию, и он, несомненно, поддался бы на них, если бы мог исполнить мою просьбу с мало-мальской гарантией безопасности для себя. Я же был принужден загасить внезапное пламя, вспыхнувшее в моей груди при сладкой надежде на освобождение, и вновь обратить стопы свои в сторону сгущавшейся тьмы отчаяния.

Сразу же после этого события наша партия была собрана в Сентрвиле, и, когда несколько владельцев прибыли и забрали деньги за наш наем, нас погнали обратно на Байю-Бёф. На обратном пути мы проходили через какую-то маленькую деревушку, и я мельком увидел Тайбитса, сидевшего на пороге грязной лавчонки, неряшливого и неухоженного. Не сомневаюсь, что страсти и скверный виски к этому времени списали его со счетов.

По прибытии я узнал от тетушки Фебы и Пэтси, что за время нашего отсутствия последняя все глубже и глубже увязала в неприятностях. Бедная девушка воистину стала объектом всеобщей жалости. «Старый окорок» (так рабы за глаза называли Эппса) бил ее еще чаще и ожесточеннее. Стоило ему возвратиться из Холмсвиля распаленным спиртным – а теперь это случалось постоянно, – как он принимался сечь ее кнутом, просто чтобы угодить хозяйке. Он наказывал ее столь жестоко за преступление, коему он один был единственной и неустранимой причиной. В моменты трезвости его не всегда можно было склонить таким образом ублажить ненасытную жажду мести жены.

Избавиться от Пэтси – сбыть ее с глаз долой, путем продажи, или ее смерти, или любым иным способом, – похоже, в последние годы это было главной мыслью моей хозяйки. Пэтси была всеобщей любимицей еще в детстве, даже когда росла в большом доме. Тогда ее баловали и любовались ее необычной живостью и приятной внешностью. Как рассказывал дядюшка Абрам, ее не раз кормили даже такими лакомствами, как печенье и молоко. И мадам в дни своей молодости любила позвать ее на веранду и приласкать, как игривого котенка. Но в настроении этой женщины произошла печальная перемена. Теперь лишь черные и гневные демоны царили в храме ее сердца, и под конец она не могла смотреть на Пэтси иначе, чем с сосредоточенной ненавистью.

В сущности, госпожа Эппс была от природы не такой уж злой женщиной. Верно, она была одержима дьяволом ревности, но помимо этого многое в ее характере заслуживало восхищения. Ее отец, мистер Робертс, живет в Чейнивиле. Он влиятельный и уважаемый человек, почитаемый во всем приходе более, чем любой другой гражданин. Она получила неплохое образование в каком-то учебном заведении на этой стороне Миссисипи. Она была красива, во многих отношениях одарена и обычно добродушна. Она была добра ко всем нам, кроме Пэтси, – и часто в отсутствие мужа посылала нам какое-нибудь лакомство с собственного стола. В другой ситуации – в ином обществе, нежели то, что существовало на Байю-Бёф, – ее почитали бы элегантной и восхитительной женщиной. Воистину дурным ветром занесло ее в руки Эппса.

Он почитал и любил свою жену настолько, насколько грубая натура вообще способна любить, но его крайний эгоизм всегда брал верх над супружеской привязанностью.

Эппс был готов удовлетворить любой каприз супруги – выполнить любую ее просьбу при условии, что это не слишком дорого ему обойдется. На хлопковом поле Пэтси стоила любых двух других его рабов. Он не смог бы заменить ее никем, кто приносил бы те же деньги, что приносила она, поэтому идея избавиться от нее была для него немыслима. Но хозяйка видела ее в совершенно ином свете. В ней была уязвлена гордость высокомерной женщины; кровь пламенной южанки кипела при виде Пэтси, и ее не смогло бы удовлетворить ничто, кроме удовольствия вытоптать жизнь из беспомощной невольницы.