«Ладно, потом разберемся! – проехал деревню Максим. – Раньше люди веселее были, всякие "симуси" попадались, а нынче, кроме кота и задрипанного дедушки, – ни души…» – пожал он плечами и тут же забыл обо всем, увидев кривые ветви акаций и крышу старого дворянского дома. Вот в этот-то момент сердце его радостно забилось, и он счастливо вздохнул, скосив глаза на свои эполеты. «То-то матушка обрадуется!.. – въезжая под арку с единицей и семеркой, подумал он. Заметил валявшуюся решетку от ворот. – Не удосужились за полтора года починить…»

– Т-п-р-у-у! – завопил, словно его режут, ямщик и уставился на крыльцо.

«Ага! Сейчас ему со штофом водки выбежали!..» – Вылез Максим из возка.

– Эх-хе-хе! – с кряхтением спрыгнул с козел кучер и стал разминать ноги, с надеждой поглядывая то на барина, то на крыльцо.

– Максимка! Ваше благородие! – услышал он за спиной и обернулся, увидев худого мужика в рваных портах и рубахе.

– Агафон?! – поразился Максим, с трудом признавая в этом замотанном мужичке здорового ражего кучера.

«Болеет, наверное…» – Кинулся к нему и обнял худую спину, почувствовав выпирающие ребра и острые лопатки.

– Испачкаешься, ваше благородие! – прослезился Агафон, осторожно обнимая барина.

– А что водкой не пахнет? – пошутил Рубанов, краем глаза приметив, как алчно дернулся кадык у привезшего его кучера.

– Какая таперича выпивка! – безнадежно махнул рукой Агафон, отступив на шаг от молодого барина и любуясь им. – Поесть ба в волю!.. – И затрясся, увидев на крыльце мощную мужскую фигуру.

По первости Максим не понял, кто это такой, а узнав, изумленно присвистнул…

– Данила?!

«А этот наоборот, как хряк, разлопался!» – ахнул он, разглядывая, как властное выражение на лице мужика сменилось на испуганное, а затем приняло раболепный вид. Жирная грудь Данилы затряслась, и он молча нырнул обратно в сени.

– Чего это он, а? – уставился на Агафона Максим.

– Чует кошка, чью мясу съела! – философски изрек кучер и стал доставать из возка баулы.

– А ты чего его так испугался?

– А вот подивись, барин! – спустил с плеч рваную рубаху Агафон, и глазам изумленного корнета предстала исполосованная спина. Свежие раны налагались на старые.

– За что это он тебя? – сжал кулаки Максим.

– Власть показывает! Хозяином себя посчитал… – осмелел Агафон, натянув на плечи рубаху. – Лошадей всех продал, кроме одной клячи! – в сердцах воскликнул кучер.

– И моего Гришку?! – глаза Максима белели и наливались яростью.

– Да не только его, крестьян уже начал продавать, а деньги пропивает да в карты проигрывает в Чернавке! А маменька ваша полностью ему потакает, а может, просто боится… – опять схватился за баулы Агафон. – А которых не продал, так тех разорил, – продолжал он, направляясь к крыльцу, – а молодых в солдаты отдает… Я вашей матушке говорю, но она и слушать не желат али ему жалуется… вот спина у меня и драная! – растворив дверь, вошел он в сени.

За ним двинулся и Максим, уговаривая себя сразу не убивать супостата… Приезжий ямщик шел следом и хмурился, жалея Агафона. В доме было темно и пахло чем-то затхлым.

В людской он наткнулся на испуганную пожилую женщину.

– Эта заместо Акулины и Лукерьи, – объяснил Агафон, раскрывая следующую дверь.

Максим оттолкнул его плечом и ступил в комнату – она была пустой. Не глядя по сторонам и опрокинув стоявшее на дороге кресло, он прошел в залу. За столом сидела полная женщина с отечным желтым лицом. Даже в полумраке комнаты он разглядел эту нездоровую желтизну и сетку мелких морщин, которых не было, когда уезжал.

Женщина раскладывала пасьянс. Карты плясали в ее руке.

– Мама! – прошептал Максим, и слезы жалости брызнули из его глаз. – Мама… бросился перед ней на колени и, обняв ее ноги, положил на них голову, на миг почувствовав себя беззащитным и маленьким.

Ольга Николаевна бросила карты на стол и дотронулась вздрагивающими пальцами до белокурых волос сына.

– Максимушка! – бессильно шевельнулись ее губы, и тихие слезы увлажнили бороздки морщин. – Сынок. – Руки нежно гладили и перебирали пряди его волос. – А на него не обижайся, он хороший и любит меня! – шептали ее губы. – Только его никто не понимает, и все его ненавидят… – уже громко говорила она.

Максим удивленно поднял голову.

– И ты ненавидишь его! – уже кричала мать. – Вы все ненавидите…

– Успокойтесь! Успокойтесь, маменька… – гладил ее руки и плечи Максим и заскрипел зубами, заметив небольшой синяк на ее скуле.

Где-то неподалеку раздался звон разбитого стекла и крики.

– Что там? – беспокойно оттолкнула она руки сына. – Ступай погляди. И помни, ежели тронешь его хоть пальцем – ты мне больше не сын… – дохнула перегаром.

Покачав головой, Максим вышел из комнаты.