— Что!! Что?! — вскрикивает он умоляющим тенором. — Что случилось?!

Раскачиваясь из стороны в сторону, и указывая на посеревшего Яшу толстым пальцем, Марго ревет:

— Он!..О-он! Он бросил в России своих детей! Смотри на него, Леня! Все смотрите на него! Это — главная сперма Советского Союза!!!

М-да… но поесть-то все таки надо. Самое интересное — это выражение лица даже не Яши, который в настоящей дикой ситуации — невинная жертва, и в данный момент не в состоянии отличить сна от реальности, — а Лени: прожить с этой женщиной более четверти века, и так живо, так страдательно любить малейшее движение ее толстого пальца, малейший взмах ее выщипанной брови, кувалды ее бальзаковских рук…

Дон Саккариас обстоятельно положил в свою тарелку салаты; Яшиной, выроненной вилкой подцепил отбивную с огромного блюда в центре стола — доктору уже ничем не поможешь, это как на фронте, когда ты стягиваешь с убитого друга сапоги — мне еще воевать предстоит — поднялся, толкнув мраморное бедро и машинально извинившись перед Венерой, и выбрался из-за стола.

Там, у себя в каморке — в школе — он отлично отужинает.

Интересно, как она детям преподает, эта фурия? И ведь дети любят ее, сам видел, своими глазами.

Через час Марго к нему спустилась. Она была мрачна, но абсолютно невозмутима.

— Молодые удалились на покой, — объявила она. После этой ее фразы ублаготворенный и сытый дон Саккариас согнулся пополам от хохота. Марго смотрела на него, долго и подробно изучая, будто впервые увидела и должна оценить по всем статям.

— И что ты ржешь? — спросила она с интересом.

— Представляю Яшину склонность в эту ночь к любовным утехам.

— В том то и дело, — согласилась она. И вдруг сама фыркнула, оборвала себя; опять строго на него глянула. Расхохоталась, шлепнулась на стул, и долго они не могли успокоиться, поглядывая друг на друга и вновь заходясь в приступе истерического смеха.

— Ладно, — проговорила она, деловито отирая пухлой ладонью слезы. — К делу. Осмотрим подстреленную дичь.

Ушла на хозяйственную половину школы и довольно долго там возилась. Надеюсь, не в стиральной машине она прячет дичь?

Странно, почему он с таким волнением всегда ждал встречи с этими обреченными. И интересно, испытывает ли монстр-людоед сострадание к своим жертвам, перед тем как обжарить на костре их дымящуюся печень?

Наконец, Марго явилась с двумя холстами в руках.

Один чуть больше другого. Холсты — уже виден испод, — в отличном состоянии.

Нет, она молодчина, она молодчина — Марго!

Он сел на стул напротив топчана, и Марго развернула и поставила рядом обе картины.

Затем пошла в школу и вернулась оттуда с детским табуретом, на который и уселась, — бедная толстая задница.

— Тебе неудобно, — заботливо проговорил он, все еще заставляя себя помедлить перед детальным рассматриванием. — Сядь ко мне на колени, моя радость.

Поменялись плацдармами… И наконец, как писали в дореволюционных романах, «он погрузился в созерцание». Впрочем, созерцанием это назвать было невозможно. Первый взгляд на вещь всегда был похож на медленное внедрение клеща под кожу. Кроме того, он скорее не рассматривал эти вполне заурядные холсты. Он — сквозь них — рассматривал будущие великие полотна.

Ни в каких очках он, само собой, не нуждался. Хвала аллаху, у него было стопроцентное зрение.

Марго вышла… минут через пять вернулась под рокот водопада в туалете.

— Теперь разлучим их… — пробормотал он. Поднялся и отставил одну из работ.

Та, что осталась стоять на топчане прислоненной к стенке, предлагала зрителю незамысловатый натюрморт: две рыбины на сером, с розовой и зеленой каемками, блюде. Фон — толстые изломанные складки синей драпировки. Написано живо, широко, довольно экспрессивно.

— Не выдающееся произведение, а? — сказала она.

— Ну почему же… — отозвался он не сразу. — Натан Коган — неплохой художник. Сильно зависел от окружения, это правда. Да и кто из камерных дарований не зависел тогда от таких гигантов, как Сутин, — если каждый день обедал с ними в каком-нибудь бистро, любил одних и тех же натурщиц и пользовался теми же красками…

— Сутина станешь ваять? — с любопытством спросила она.

Он поморщился. Точно так, как не допускал сальных замечаний о мимолетных своих любовях, так все внутри него восставало против этого гнусного полууголовного говорка мелких бездарей.

— Поставь другую! — велел он сухо. — К тому же ты знаешь, что сам я ваять давно уже не в состоянии.

Никогда она не узнавала в картине, которую он привозил, того заморыша, которого сама же года три-четыре назад выторговала на каком-либо из европейских аукционов.