Ну как ты можешь, перебив мне хребет, продолжать жить по-прежнему? Как мне жить с перебитым хребтом?

Понимаешь, родной, как худо мне здесь без тебя?

Вчера приехал сюда на месяц оркестр Баршая, и, конечно, Федька Плятт сразу на всякий случай (не зная, что я здесь) позвонил. Вчера мне удалось отбрехаться, но не знаю, удастся ли впредь. Впрочем, всё-таки иногда мне надо выбираться из берлоги, иначе рехнусь в конце концов. Похожу на концерты, можно разок и в кабак. Выпить в моём положении не мешает, хотя, честно говоря, почему-то не хочется. А ты же там, верно, выпиваешь? Да ещё и за девочками приволакиваешь. Знаю я тебя, старого ловеласа.

Ты знаешь, мама заранее согласна тебя любить.

29 июня 1963 г.

(Очень корявое письмо)

К сожалению, не могу писать. Правая рука на дощечке: футбол, но перелома нет.

Короче: встретимся 1 сентября.

Ради бога, не подумай, что это мистификация.

Действительно, был футбол. Вожатые против старших пионеров. Я был у их штрафной площадки, спиной к воротам, когда на меня вышел мяч на метровой высоте, и я, вспомнив молодость, пробил через себя в падении на спину. В ворота немного не попал, но славили герольды мой удар. А правая кисть подогнулась, случился сильный вывих.

К сентябрю удалось найти для Ирки комнату в Басманном переулке. Мы вместе кое-как обустроили быт, я из дому принёс ей радиолу и пластинки. Правда, к первому декабря предстояло комнату освободить, но это, казалось, не скоро. Наступило, однако, скоро. И стало ясно, что искать нам надо общее жильё.

Везде союз наш был отторгнут. Пятого декабря тысяча девятьсот шестьдесят третьего года, в День Сталинской Конституции, к вечеру мы полностью утратили право на жилище. Был сильный мороз.

Мы бродили, грелись в подъездах, в магазинах, в вестибюлях метро. Уже всё было прозвонено, и всюду отказано. Оставался Юрий Павлович Тимофеев. Он сам был бездомен, жил у Тимура Гайдара, пока тот работал на Кубе. С Юрием Палычем я ещё не был знаком, но знал, что эта последняя надежда — верна. Однако у него в этот вечер гостила дама. Нам предстояло дождаться её ухода.

Мороз крепчал. А дама хорошо пригрелась. Ирка звонила из автомата каждые полчаса, вешала трубку и говорила:

— Ещё нет.

Магазины закрылись. Мы боялись, что закроют метро. Последний звонок. Я к месту прирос. Мороз заходил под тулупом…

— Всё! Можно.

Мы ринулись. Дверь открыл измочаленный Тимофеев. Махнул рукой в глубь квартиры:

— Там… там…

И ушёл спать.

Там — была ванна с горячим душем, холодильник с замороженной водкой, маслинами, чёрной икрой и — широкая тахта под мохнатым пледом.

Скажите, что ещё на свете бывает, чего могло бы нам не хватать?

И снова пришёл день забот. Тут я вспомнил, что забыл про тётю Лиду, мать сестры Иры. Она жила теперь недалеко от Арбата. Хорошо, что я вспомнил.

Первое, что сказала мне тётя Лида — что всё хорошо и всё правильно. Потом сказала коротко:

— Пошли!

Мы шли по Арбату и за Вахтанговским театром свернули в Малый Николопесковский переулок. Тогда он звался улицей Федотовой. Во дворе по правой стороне стоял какой-то ветхий дом. Мы спустились в полуподвал, тётя Лида заговорила по-еврейски со слепой старухой по имени Ева, и через пять минут мы получили угол в полутёмной немаленькой комнате с небольшим диванчиком и окном, через которое были видны проходящие ноги.

Помимо слепой Евы, в полуподвале проживал ещё один блондинистый квартиросъёмщик по имени Серый. Он был мне ровесник или чуточку старше. На его территории собиралась малина. Блатная их компания с марухами вела себя свободно, но удивительно негромко. Старуха Ева их не боялась, напротив, часто на Серого наезжала по бытовым вопросам, ворчала, а он всё это принимал на редкость снисходительно. Мне Серый сразу же дал имя и статус проживания. Он так сказал:

— Доцент, ты ничего здесь никогда не бойся, ходи хоть ночь-полночь. Тебя никто не тронет!

И мне это было понятно. А Ирка тогда вообще ничего не боялась, кроме того, что кончится путёвка наша в рай. Стало быть, брачная ночь продолжалась.

Всякая ночь норовит закончиться рассветом. Пусть запоздало и тускло, но пыльный некоторый свет сквозь полуподвальное окошко всегда проникал. Наступал институт, потом Историчка, а к вечеру… Историчка коротким переулком выводила нас на Маросейку. А здесь, совсем рядом, или же на Машковке, но тоже рядом, обитала моя почти трёхлетняя Наташка. Не то чтобы я не мог её не видеть каждый день, не в этом было дело. И если Наташку не видел я неделю, то не от этого мне было плохо. Чего же тут страдать? Пошёл да и увидел. Но и она же ведь меня ждала!