Шрифт:
После сказочной ночи вид у меня своеобразный и даже (против ожидания) интересный. Тонкое-тонкое бескровное лицо, а под глазами такие круги, что это уже не глаза, а фары. Когда я зашла в деканат, Гор'a (зам. декана) со свойственным ему тактом возопил:
— Душа Грейсер явилась на страшный суд! А где же сама Грейсер?
И пояснил:
— От тебя остался один бесплотный дух. Вот до чего любовь доводит.
Я чуть не заревела от обиды. Неужели и он о нас знает? Хотя, кому, как не ему, это знать!
Ура! Стипендия будет седьмого, значит, седьмого я тебя увижу: ведь ты за ней приедешь? Ох, как я тебя целовать буду!
Мне нужно сидеть здесь до двух часов, на два мне назначила встречу Родионова, а сейчас одиннадцать, вот и сижу в читалке.
Захожу я в читалку, смотрю, на полке твой портфель. У меня даже сердце ёкнуло. Осмотрела его, обнюхала и, хотя точно знаю, что тебя нет, с дрожащими поджилками пошла осматривать читалку. И, конечно же, тебя нет. А портфель стоит точно такой. Сейчас опять ходила смотреть — стоит. Свинство: иметь такой портфель, как у тебя!
Сейчас спускалась вниз. Подходит Иван Егорович (Иванов, другой зам. декана и парторг факультета).
— Хоть бы зашли поговорить.
— О чём?
— О вас ходят такие разговоры, а вы не зайдёте поговорить со старшим товарищем…
Я психанула:
— Старшие товарищи предпочитают делать оргвыводы за спиной!
И тут пошло: моральные устои, разбитая семья, чувства и долг и т. д., и т. п.
Он торопился на партсобрание и, уходя, сказал:
— Я бы на вашем месте зашёл ко мне перед отъездом.
Нужно зайти. Фраза нехорошая. Когда такую фразу произносит начальник, лучше сделать то, что он бы сделал на твоём месте.
Завтра пойду в Пушкинский музей, там концерт по случаю дня рождения. Выступают Ильинский, Топорков, Астангов и др. Ты тоже мог бы пойти. Седьмого в 18 часов. Вход свободный.
Когда исцеленье дашь душе ты измученной? Поистине мир Плеяд мне ближе любви твоей! Разлука, тоска и страсть, любовь и томление, Отсрочки, оттяжки вновь — от этого гибнет жизнь. Любовь не живит меня, в разлуке мне смерти нет, Вдали — не далёко я, не близок и ты ко мне. Ты чужд справедливости, и нет в тебе милости, Не дашь ты мне помощи — бежать же мне некуда. В любви к тебе дороги все мне тесными сделались, И ныне не знаю я, куда мне направиться…Опять Шахразада.
Я просидела в Москве два лишних дня. Я ждала с раннего утра и до позднего вечера твоего звонка…
Какие звонки? Я от пионеров с ума сходил, забыл о матери, о друге, о жене…
… Больше задерживаться я не могу. Завтра утром улетаю. В сумке билет. Завтра в два часа дня я буду дома. Не могу понять причину, по которой ты не приехал. Ты не получил записку? Так я же её отдала самому Перепёлкину (чекист, курирующий лагерь, он, как и все они, был вежлив и доброжелателен), и мне было обещано, что на следующий день (т. е. шестого) она, записка, будет у тебя в руках… Ещё труднее предположить, что ты был и не позвонил…
Дело даже не в том, что очень хотелось тебя повидать, просто увидеть. Тут хуже. Я уже говорила, что меня звал для беседы Иванов. Так вот, я была у него. И хорошо, что пошла. Выяснилось, что мы с тобой просто наивные кролики и ничего не понимаем в жизни. Оказывается, всё это время его (Иванова) бомбардировали звонками и визитами по поводу нас с тобой. Требовали, грозили и не оставляли в покое. Кто? Он не сказал.
— Ну зачем вам это? Вы и так переживаете. Достаточно того, что я сказал.
Затем он произнёс очень и очень странную фразу:
— Под большим секретом скажу вам, что когда я спросил жену Славы, примет ли она его, если он вернётся, она ответила, что примет…
Я так и подпрыгнула:
— Значит, вы и с ней говорили?
Молчание. Дважды я задала этот вопрос, и дважды он увернулся от ответа. Ничего подобного я не ожидала.
Оказывается, пока мы с тобой ссорились и мирились, ругались и целовались, против нас велась такая грандиозная кампания, что страшно себе представить.