Мы удивлённо притихли, а Елена Владимировна так странно сказала:

— Ведь Таня теперь… ни в какой институт не поступит…

И ничего не прибавила.

Была зима пятьдесят третьего.

Премьера «Королевства» была назначена на двенадцать часов дня, а накануне мы весь день подгоняли костюмы, делали декорации, готовили сцену, но ничего не успевали. Время было каникулярное, и Елена Владимировна вечером сказала:

— Так, все по домам, а дома спросите позволения вернуться и поработать здесь всю ночь. Кому не разрешат, придёте утром. Кому позволят, сразу сюда, только поешьте.

Все разошлись, я ж про себя подумал… Дело в том, что у меня, помимо студии, были ещё тренировки в плавательном бассейне № 2. Сегодня как раз был день тренировки, но я её, конечно, пропущу. Вода у меня с одиннадцати вечера до двенадцати ночи. Мама знает, что у меня бассейн. После плаванья — душ, одевание, трамвай, метро… Я возвращался во втором часу ночи, когда все в доме спали. Вот пусть и спят. А рано утром, часов в шесть, когда ещё все спят, я тихонечко вернусь. Чего же мне туда-сюда бегать? Я сказал Елене Владимировне, что у меня мама на ночном дежурстве, и взялся за работу.

Около шести утра я подошёл к дверям своей квартиры, а дверь уже давно дрожала от ужаса по поводу моей пропажи. Всю ночь никто не спал. Мама рыдала. Дядя Володя замахнулся на меня инвалидной палкой и внятно, на высокой ноте произнёс, как именно он оторвёт мне голову — в словах, не принятых вообще-то в нашем доме.

Премьера же прошла успешно. Но главное не в этом. Главное, что в Доме двадцать четыре по улице Мясницкой я на всю жизнь научился вслух читать стихи и прозу, произносить сакраментальное: «Какой ужас!» (— У-жас! — повторяла нам Елена Владимировна. — А не Южас) и в диалоге подавать свою реплику не раньше окончания реплики партнёра. Поскольку же диалоги в обыденной жизни и даже в интеллигентном споре никем не прописаны и нет на этот случай режиссёра, то каждый мой собеседник стремится реплику свою обратить в бессрочный монолог, а я по преимуществу молчу.

А когда я уже как будто повзрослел, но всё ещё ходил в Дом двадцать четыре, не вовсе, но всё же иногда избегая друзей, иные из них испугались, что я собрался стать актёром. На день моего рождения, когда мне уже исполнилось семнадцать, брат Вадька и его ближайший одноклассник Лёнька Корнеев (мне тоже друг) подарили мне книгу Станиславского «Работа актёра над собой».

Тогда ещё обычай делать дарственные надписи на подаренных книгах не был исключительной привилегией авторов, и мне дарители на светлом форзаце косо (так было принято) написали:

Не знаю, чья была идея, но рука явно Лёнькина. Он был талантливый и кудрявый блондин, очень близорукий, но толстые стёкла очков совсем не мешали ему бесконечно совращать девчонок.

Есенин был тогда под запретом, а Лёнька знал его наизусть и сам писал стихи, не избежав, конечно, влияния. Читать он мог и Симонова, и Маяковского… В переулках Замоскворечья Лёнька был тогда чудом, неудивительно, что девчонки на него западали.

Из его стихов я мало что помню… Что-то такое:

Но запомнил, как поразили меня его неожиданные стихи, явившиеся вдруг в ритмах Маяковского:

Бродвеем вольнолюбивые молодые люди звали тогда улицу Горького. Иногда говорили просто Брод.

И вот Лёнька, вышагивая по Броду, приветствует встречные памятники:

На площади Маяковского Маяковского тогда ещё не было, и Лёнька писал:

Но всё же главной Лёнькиной любовью оставался Есенин, но о том, что он придёт когда-то на Тверской бульвар, не мечталось тогда даже Лёньке. Однако любовь к Есенину Лёньку привела в кабак. Он пил сперва как все, только чуточку увлечённей, потом — талантливо, затем — безумно и, наконец, по-чёрному, пока не погиб.