Глупышом звали собаку Морин. Пушистый серый комок, который пах кукурузными чипсами. Морин любила сажать его себе на колени и зарываться лицом в мягкую шерсть. В уголках глаз у пса были коричневые пятнышки, и он, если не дрожал на коленях у Морин, лежал на полу и вылизывал свои причиндалы или устраивался под дверью квартиры, где Морин жила с матерью, и подвывал, стоило кому-нибудь пройти мимо.

На дорогу, быстро перебирая лапками, выскочил какой-то мелкий зверек, и Диана резко крутанула руль в сторону. Размытое красное пятно…

Проклятая белка!

Хотя машина и успела свернуть, белка кинулась прямо под колеса, и Диана инстинктивно зажмурилась. Открыв глаза, она увидела, как белка скакнула на хилое деревце на обочине, которое закачалось под ее весом. Диане показалось, что белка наблюдает, как она уезжает прочь. Смерть другой белки. Это может вернуться.

Диана выдохнула, прижала руку ко рту и посмотрела на Эмму.

Чертова белка.

По крайней мере, она не сказала этого вслух.

— Белка… — Диана дрожала, и сердце у нее колотилось.

— Мы ее задавили?

— Нет. Она успела перебежать на другую сторону.

Эмма кивнула.

Девочка не видела зверька. Может, даже не поверила, что это была белка. Эмма была из тех детей, что рыдают, увидев на обочине мертвого енота. Раньше ей еще не приходилось ехать в машине, сбившей животное, и Диана могла только догадываться, как стала бы реагировать дочь, случись такое.

Она немного сбросила скорость.

Лежащие на руле ладони были влажными, зеленый свет бил в глаза.

Она еще раз потрепала дочку по колену.

Эмма сидела, глядя в другую сторону.

— Солнышко? Посмотри на меня.

Эмма послушно повернулась к ней лицом. Эти голубые глаза.

От кого она их унаследовала?

От самой Дианы?

От бабки?

Девочка замерла под пристальным взглядом Дианы. Очевидно, она все еще находилась под сильным впечатлением от только что происшедшего — резко вихляющая машина, брань из уст матери. Во всяком случае, раньше она никогда не вела себя так тихо и пришибленно по дороге из школы.

Диана откашлялась, все еще глядя в глаза дочери — того же оттенка, что небо, только чуть светлее.

— Радость моя, прости меня за плохие слова. Просто я тоже переволновалась. Сама не понимаю, что на меня нашло.

Она улыбнулась дочери, и та тихонько хмыкнула в ответ. Чуть слышно, но вполне определенно: это означало, что Эмма ее простила. Диану вдруг затопило душной волной — неотвратимость, беспомощность, незащищенность… Она чувствовала себя белкой на дороге. Конечно, она любила свою дочь. Но здесь была не просто любовь. Бесконечное сострадание… Всепрощение… Все это она прочитала в легкой улыбке на лице дочери…

Она сглотнула ком в горле. Ощущение исчезло.

— Мам! — Эмма заговорила обычным ясным голосом. — Не забудь про зоопарк. Ты с нами поедешь? Помнишь? Мы всем классом идем в зоопарк.

— О господи! Я и правда почти забыла. Когда?

— Не завтра. На следующий день. В пятницу. В последний учебный день.

Эмма нагнулась и вытащила из рюкзачка с Белоснежкой узкую полоску бумаги с отксеренным разрешением на пропуск занятий. Прямо под именем — «Эмма Макфи», написанным несмываемыми черными чернилами, — красовалась синяя птица, устроившаяся на пальчике Белоснежки. Этот образ прочно утвердился в сознании Дианы со времен ее собственного детства. Держать птицу возле лица, тихим голосом разговаривать с ней, заворожить ее сладкими речами, чтобы не улетела, — только чистое и невинное существо в возрасте Эммы способно на это.

Пусть этот образ не поражал новизной, не важно. Теперь, через много лет, он, возрожденный, украсил собой дочкин рюкзачок.

В нижнем углу разрешения, уже подписанного Дианой — она узнала собственный почерк, чуть детский и размашистый, почти не изменившийся с годами, — стояла пометка: «Могу поехать». Ее обычно ставили родители, готовые оказать содействие школьным учителям.

Диана всегда вызывалась помочь, даже если ради этого приходилось отменять занятия в городском колледже, где она преподавала. Дочка (она знала это слишком хорошо) недолго будет ребенком, и Диане хотелось принимать как можно больше участия в ее жизни. Пока не закончится детство. Она ясно помнила, как восьмилетней девочкой стояла на сцене в короне из фольги, выискивая глазами в толпе родителей мать и зная наверняка, что не найдет ее, потому что та не могла позволить себе отпроситься с работы ради школьного праздника дочери.

Но она, придавленная тяжестью невесомой короны, все равно шарила по толпе глазами и на что-то надеялась.

И тогда же дала себе клятву, что с ее дочерью этого не случится никогда.

— Ну конечно, детка. Теперь я вспомнила. Обязательно поеду.

— Класс! А можно Энн и Мэри тоже с нами поедут?

Диана улыбнулась:

— Если сестра Беатрис разрешит, то пожалуйста.

С Сарой-Энн и Мэри Эмма дружила еще с детского сада, явно выделяя их из числа прочих одноклассниц. Прошлой весной на школьной вечеринке Диану отозвала в сторону учительница. Нужно поощрять общение Эммы и с другими девочками, сказала она, потому что их троица понемногу превращается в маленький замкнутый клан.