– Даже если Бог и помог мне, – сказала она наконец, – это не имеет никакого отношения к тому, чего вы от меня требуете, отец Сорелли. Издательство и синьор Фраттари доверили мне рукопись, и я не понимаю, чем смогу послужить Богу, не оправдав это доверие.

Правая кисть Сорелли вздрогнула, как будто он собирался грохнуть кулаком по столу, но он вовремя взял себя в руки.

– Надеюсь, ваше решение еще может измениться, синьора.

– Мне так не кажется, – ответила Антония и встала. – Простите мою невежливость, но полагаю, нам лучше закончить этот разговор.

– Пожалуйста, обдумайте мою просьбу еще раз, в спокойной обстановке, когда вернетесь домой. Вы можете позвонить мне в любое время, если вдруг передумаете. – Он протянул ей свою визитку, и Антония, поколебавшись, взяла ее. – Молитесь о том, чтобы Бог направил вас на верный путь, синьора Мерино. И не забывайте: пока рукопись у вас, вы в опасности!

Сорелли окинул ее странным взглядом, в котором смешались разочарование и беспокойство, требовательность и страх.

А теперь он мертв. Антония отодвинула кресло, встала и вышла через кухню на балкон. Она снова в который раз за сегодняшний день уставилась на такой близкий холм и спросила себя, должна ли она была довериться Сорелли. В конце концов, он иезуит и не последний человек в Ватикане. Почему она решила, что лучше его разбирается в том, чего хочет Бог? Эта мысль мучила ее, но было уже слишком поздно. Сорелли стал жертвой гнусного убийства, и Антонии не давал покоя вопрос, связана ли его смерть с рукописью. С рукописью, которую он так настойчиво умолял ее передать.

При всем желании Антония не могла себе этого представить, даже после того, как прочитала первые две главы. Это была книга о римских катакомбах, не единственная на данную тему, но вышедшая из-под пера человека, который прекрасно знал материал. Издательство не торопило ее, и потому Антония работала над книгой только по выходным, когда они с дочерью гостили у родителей Антонии. Детектив о Рембрандте, который она редактировала для крупного издательства, оплачивался гораздо лучше, а готовый текст она должна была отдать через три недели.

В тот день Антония много раз думала о том, чтобы пойти в полицию и сообщить о своем странном разговоре с иезуитом. Но ее удерживало предупреждение Сорелли: «Я не только не угрожаю вам, но и не хотел бы вызывать у вас ненужный страх. Однако осторожность не помешает, и потому вы ни с кем не должны говорить о нашей встрече!» Если между смертью Сорелли и рукописью действительно есть связь, то подобный шаг может навлечь опасность на нее – и на ее дочь.

Солнце уже давно зашло, и неожиданно Антония почувствовала, как ее тело дрожит от вечерней прохлады. Она вернулась в кухню и тщательно закрыла балконную дверь. Хотя поступила она так вовсе не из аккуратности: просто ей стало страшно.

Нервничая, Антония посмотрела на часы. Половина девятого. Катерина ушла гулять с друзьями. Они собирались заглянуть в бар, а потом, возможно, пойти на танцы. Антония ей все это разрешила, но теперь раскаивалась. Тишина в квартире и бесконечные мысли об убийстве Сорелли усиливали ее страх. Катерина была для Антонии дороже всего на свете, и не только потому, что Катерина была ее дочерью, но и потому, что она была дочерью Джулио.

Но ведь у Катерины есть мобильный. Следует ли позвонить дочери и настоять, чтобы та немедленно ехала домой? Но по какой причине? Не по причине же неясного опасения, основанного на странном требовании какого-то иезуита. Катерина либо посмеется над ней, либо будет вне себя от злости.

И Антония решила не звонить ей. Она не хотела, чтобы дочь сходила с ума – да и сама решила держать себя в руках. И потому она направилась в кухню, чтобы заварить себе чаю. После этого она снова сядет за компьютер и продолжит работу над детективом о Рембрандте, надеясь, что ей наконец удастся сосредоточиться.

Но когда Антония опять села за письменный стол, ее работа почти не сдвинулась с места. Ей не давал покоя страх за Катерину.

Пауль Кадрель шел в направлении Тибра, глубоко дыша. Свежий воздух, хоть и насыщенный выхлопными газами тысяч машин, доставлял ему удовольствие. В Генеральной курии иезуитов у него возникло чувство, что он больше не в силах четко мыслить – так много навалилось на него за столь короткое время. Он ответил отказом на предложение отца Финчера поужинать вместе с ним и генералом, несмотря на опасения показаться невежливым.

Пауль просто объяснил генеральному секретарю все как есть: он хотел немного побыть в одиночестве, чтобы привести в порядок мысли.

Здесь, на тенистых улицах вечернего Рима, он был одним из многих, и никто не обращал на него особого внимания. Многочисленные туристы шли навстречу ему маленькими и большими группами. В черном свитере с высоким воротом, коричневой кожаной куртке и черных джинсах его нельзя было принять за иезуита. Да, никто не обращал на него внимания – но действительно ли это так?

Хотя Пауль и понимал, что это вздор, ему никак не удавалось избавиться от чувства, что его преследуют. Шагая по мосту Витторио Эммануэле и уже почти дойдя до противоположного берега Тибра, он внезапно остановился и обернулся, однако ничего необычного обнаружить не смог. Сумерки опустились на город, и опытному преследователю, конечно, не составляло труда держаться подальше от света уличных фонарей и не привлекать к себе внимания.