Шрифт:
Взрослые не прочь были подразнить малышей. Шутки были довольно непритязательные. Меня, например, частенько дразнили глупой частушкой:
У Володи в огороде Курицу зарезали. Кровь теки, теки, теки, Володю во солдатики.То ли мне себя было жалко, то ли курицу, то ли нас обоих, но я начинал всхлипывать, пока мама или кто-то из теток не вступался за меня: «Чо вы его хвилите?» Хвилитьв пермских говорах значило: дразнить ребенка, заставляя его плакать.
Хвилили меня еще и Алексеевной. Это была крупная беззубая старуха, смахивавшая на бабу-ягу. Время от времени она приходила то к маме, то к кому-нибудь из теток «править» их (это такой очень глубокий массаж внутренностей). «Ну дак чо, Алексеевна, не роздумала идти взамуж за Вовку-то нашего?» — спрашивал кто-нибудь во время процедуры. Она степенно шепелявила: «Нет, не роздумала. Раз уж сосватали, я вертеться не буду, я своему слову хозяйка! После Покрова свадьбу сыграм!» Все смеялись, а я плакал. По правде говоря, я понимал, что это шутка, но, видимо (особенности детского восприятия!), все-таки не исключал полностью, на 100 процентов, возможности бракосочетания с беззубой Алексеевной. Сейчас думаю, что, возможно, такие шуточки были полезны для меня, помогали преодолеть свойственную мне в детстве чрезмерную чувствительность.
Иногда, честно говоря, я сам себя растравлял. Вот во время финской войны я, восьмилетний, рассматриваю в газете карту театра военных действий и отчаянно реву, увидев, что Финляндия на карте гораздо больше России. Напрасно меня утешают тем, что на карте изображен только фронт, только маленький кусочек России: в глубине души я верю взрослым, но мне приятнее не верить и продолжать рыдать.
Признаюсь и еще в одной своей слабости (присущей мне — увы, увы! — не только в детстве). Это крайняя доверчивость и простодушие. Мама на мою просьбу купить мне игрушку или книжку отвечала обычно какой-то глупой прибауткой: «Ну вот собаку облупим, так купим!» Кошек на улицах Воткинска бегало (и сейчас бегает) множество, а вот собаки забегали в это кошачье царство с опаской и довольно редко, поэтому, увидев бегущую в центре города собаку, я истошно завопил, испугав и маму и собаку: «Мама, собака! Хватай! Облупим, купим игрушек!»
Много лет спустя седые мои тетки вспоминали то про облупленную собаку, то про мою «невесту» — Алексеевну, то про Пашкино поле: «Ну, чо, Володя, на Пашкино поле за мёдом пойдем?»
Это был еще один розыгрыш. Старшие двоюродные сёстры Тайка и Нюрка как-то предложили мне пойти на лыжах на Пашкино поле за дешевым мёдом. Была зима, откуда бы взяться мёду за городом, на пустом, без единого строения Пашкином поле? А я поверил. Меня убедила серьезность, с которой сестры говорили об этом мероприятии: «Только не отставать и не бросать товаришша, что бы ни случилось!» Накануне похода я почти не спал, встал рано, собрался, обсуждал с мамой, куда мёд класть. Меня не насторожило даже то, что, прыская в кулак, мама дала мне какой-то дырявый мешочек. И только придя в дом сестер, я понял, что надо мной подшутили. Но дядя Ваня и тетя Толя стряпали пирожки, и они (пирожки) быстро меня утешили.
Бука. Ко мне бука никогда не приходила, но вот к моим братьям, особенно к Гере, она частенько наведывалась. Он был склонен поуросить (покапризничать). В неистовстве падал иногда на пол, бился головой об пол (точнее — о тонкие, жесткие половики на полу) — и так сильно, что на его лбу надолго отпечатывалась от половиков аккуратная мелкая сеточка кровоподтеков. И вот когда никак уж не могли успокоить Геру или другого расходившегося младенца, кто-нибудь из взрослых потихоньку выходил в чулан, надевал там тулуп овчиной наружу, на голову — вывернутую шапку, на лицо — тряпицу. И громко стучал в дверь. Уже это одно должно было напугать — у нас никто из приходящих не стучался, а прямо вламывался в дверь.
Взрослые изображали смятение: «Ой, наверно Бука идет!»
И входила Бука, страшная, с палкой в руке: «Кто тут уросит?!»
Ребятенок в ужасе прижимался замурзанной мордашкой к материнской юбке. «Ну, будешь ишо уросить? Бука заберёт!» Онемевший малыш только головенкой трясет: нет, мол, никогда не буду.
И взрослые подводят итог: «Уходи, Бука, он больше уросить не будет».
БАНЯ
«Сегодня к дяде Ване в баню пойдем!» — радостно говорила мама, погружая нас в глубокую скорбь.
Для них, для взрослых, баня — это не просто место для мытья. Это и больница (выгоняет простуду, снимает стрессы), и клуб. Помню, как после бани раскрасневшиеся мои тетки и дядья ахали, охали, пили квас, болтали, добродушно подшучивали друг над другом, а чаще — над нами, ребятишками.
Для нас же походы в баню — тяжкая обуза. В «первый жар», в самое пекло, ходили мужики и неистово, надев шапки и рукавицы, стегали себя вениками почти до умопомрачения. Пошатываясь между огородными грядками, брели в дом: «Ну, теперь вы идите, бабы!»
Женщины (и мы с ними) шли во «второй жар», не такой адский, но всё-таки, всё-таки… Даже в самой обстановке — что-то зловещее: черный кипящий котел в углу, черные, блестящие, словно адской смолой вымазанные бревна, дым (баня черная, без трубы, дым выходил через дверь или через мурейку — дыру, пробитую около потолка в стене), жуткая жара, женщины, прикрывающие низ живота вениками. Точь-в-точь ведьмы на метле, сейчас полетят на шабаш… Конечно, тогда эти сравнения не могли прийти мне в голову, но ощущение было такое.