Всех троих проводили на прежнее место, и опять вышел на средину помоста чиновник, читавший им приговор.

— Милосердием государя императора помилование! — объявил он. — Государь император дарует преступникам жизнь!

Чей-то голос крикнул из правого ряда:

— Да здравствует государь!

Но никто не поддержал его.

А казалось бы, в порыве восторга подхватить бы тут всем, благодарно и раболепно… не на том ли зиждился высочайшего иезуитства расчет! Разумеется, никому из стоявших на эшафоте невдомек были предначертания «великого сердца», нечеловеческая его режиссура, — и однако не исторгла благодарного умиления монаршая милость. А взамен того Сергей Дуров заметил громко и недовольно:

— Кто просил?!

В тишине повис вопрос над помостом. Не истаял, а придал силы и высек отзвук.

А чиновник торжественно возглашал свое:

— Титулярного советника Михаила! Буташевича-Петрашевского двадцати восьми лет! За преступный замысел к ниспровержению! существующего в России государственного устройства! привлечение на сходбища! молодых людей разного звания! распространение между ними зловредных идей! богохулением! дерзкими словами против! священной особы! государя императора! превратным толкованием! правительственных мер! порицанием государственных лиц! и наконец за покушение! составить для той же цели тайное! общество! лишив всех прав состояния! сослать! в каторжную работу в рудниках! без срока!!

— И только-то?! — разочарованно и в то же время с насмешкою протянул Петрашевский.

Но чиновник, не отрывая глаз от бумаги, уже шагнул от него:

— Лейб-гвардии Московского полка поручика! Николая Момбелли двадцати шести лет!.. лишив всех прав состояния!.. в каторжную работу в рудниках! на пятнадцать лет!!

…Лейб-гвардии Конногвардейского полка!.. Николая Григорьева!.. в каторжную работу в рудниках! на пятнадцать лет!!

…Лейб-гвардии Егерского полка!.. Федора Львова!.. в рудниках! на двенадцать лет!!

….Неслужащего дворянина! Николая Спешнева!.. во внимание к раскаянию! и к добровольному раскрытию!.. в рудниках! на десять лет!!

…Титулярного советника Ивана Ястржембского!.. на заводах! на шесть лет!!

…Отставного коллежского асессора! Сергея Дурова!.. на четыре года! и потом!.. рядовым!!

…Отставного инженер-поручика! Федора Достоевского!.. в крепостях! на четыре года! и потом!.. рядовым!

…Учителя русской словесности Феликса Толя!.. на два года!!

Чиновник уже хрипел через силу:

— …Дмитрия Ахшарумова!.. в арестантские роты!..

…Павла Филиппова!.. в арестантские роты!..

…Константина Дебу!.. в арестантские роты!..

…Ипполита Дебу!.. в арестантские роты!..

…Алексея Плещеева!.. рядовым!!

…Александра Ханыкова!.. рядовым!!

Едва дождавшись, пока закончится длинный мартиролог, солдаты мигом сдернули с осужденных устрашающие наряды. Затянувшаяся церемония начинала уже, по-видимому, надоедать не одним осужденным. Тем более что мороз щекотал без разбору — и тех, кому отсюда на каторгу, и кому в казарму, и кому во дворец.

Все заметно оживились, когда наконец-то дали по погоде одежду — арестантские шапки, овчинные, грязной шерсти, тулупы и сапоги. Сапоги было велено держать покуда в руках, а тулупы надеть.

Петрашевскому, однако, согреться не удалось.

С лязгом стукнулись о дощатый помост тяжелые кандалы с цепями, и по знаку офицера солдаты вывели Петрашевского, стянув при этом с него только что надетый тулуп. Палачи (или, может быть, это были тюремные кузнецы), заголив ему ноги, надели выше щиколоток железные кольца. Бородатый принялся молотком заклепывать гвозди. Петрашевский, склонив голову, сначала терпеливо за ним наблюдал, но железо на морозе обжигало кожу, да и весь он промерз до костей, а кузнец не спешил, и, выхватив у него молоток, колодник сел на пол и сам стал заковывать на себе кандалы. Потом встал, сделал два-три шага неловких. Ни к кому в отдельности не обращаясь, заметил:

— Моя голова повредила ногам.

Тем временем подъехали к эшафоту сани с фельдъегерем.

— Садитесь! — приказал Петрашевскому офицер.

— Я еще не докончил всех дел!

— Какие там у вас еще дела?! — закричал на это конный генерал, подъехавший к самым перилам.

— Хочу проститься с товарищами.

— Это можно.

С трудом передвигая непривычные к кандалам ноги, он подошел к Спешневу, братски обнял его. И неловко поцеловал побелевшую от инея бороду.

— Я на тебя зла не держу… Так и ты прощай, Николай Александрович…

— Кто знает, Михаил Васильевич, может быть, и до свидания! — отвечал ему Спешнев, от царской милости еще не пришедший в себя.

— До свидания на каторге!

Потом обратился к Момбелли, после пережитого вместе в этот ужасный день испытывая к нему особенно теплое чувство:

— До свидания… на этом свете!..

Обнялись и с ним и троекратно расцеловались. И потом, обнимая каждого и целуя, он двинулся вдоль по ряду, как прежде того священник или чиновник с приговором.

— …Прощайте, более уже не увидимся! Не поминайте лихом…