Я недолюбливаю новые знакомства, поэтому первым моим побуждением при виде графа де Вальвика, которому я был представлен накануне за каким-то обедом, было уклониться от встречи, чтобы не разговаривать с ним. Не то чтобы он был мне неприятен, но мне хотелось немного сосредоточиться, чтобы насладиться тем удовольствием, которое мне доставляли акварели и рисунки художника Юрто. Как раз в глубине зала, где были выставлены любопытные произведения молодого художника, помещался широкий диван, чрезвычайно располагавший к отдыху и размышлениям, тем более что дело было к вечеру и маленький зал был почти пуст.

Именно это отсутствие посетителей и делало трудным избежать г-на де Вальвика. К тому же было уже поздно: он увидел меня и направился ко мне. Я смотрел на него. Это был человек лет пятидесяти, изящной осанки, с седеющими волосами и приятной физиономией. Лицо его было благообразно, хотя и слишком неспокойно. Г-н де Вальвик был, вероятно, нервным и чрезмерно чувствительным. Это можно было угадать по его чересчур тонким и длинным рукам, по беспокойному и грустному взгляду; но нервность эта уравновешивалась здоровым и мужественным телосложением. После обычных приветствий г-н де Вальвик сказал мне:

— Я очень люблю акварели Юрто. Его цветы очаровательны. Сочетание красок прелестно!

Я посмотрел на картину, которую он мне указывал концом трости. Это был, действительно, образец изящного искусства. Г-н де Вальвик был человек со вкусом. С ним можно было поговорить. Я согласился с ним. Цветы Юрто мне, конечно, нравились, но его виды Венеции привлекали меня еще больше. Они очаровали меня. То были уголки каналов, виды лагун, фасады старых дворцов, переданные с большой правдивостью. Я долго их рассматривал. Они пробудили во мне то чувство притягательности, которое всегда вызывал во мне этот таинственный город. Я стал их расхваливать г-ну де Вальвику. Он слушал меня молча, нетерпеливо поигрывая тростью. Внезапно он прервал меня:

— Да, да, не спорю… Юрто действительно это хорошо схватил… но должен вам признаться, что все, связанное с Венецией, для меня невыносимо…

Я посмотрел на г-на Вальвика недоверчиво. Без сомнения, он был одним из тех снобов, которые считают невозможным признавать красоту Венеции только потому, что другие снобы, ничего не понимающие в этом дивном городе, им восхищаются; и эти хулители еще превосходят снобизмом своих восторженных собратьев. Поэтому я хотел либо оборвать разговор, либо перевести его на банальную светскую болтовню, но г-н Вальвик продолжал:

— Да, все, что напоминает Венецию, тягостно для меня… Не думайте, однако, что я не любил некогда ее тротуары и ее площади, ее каналы, кампанилы, {153} дворцы, сады и лагуны, ее шум и молчание, все, вплоть до ее запаха. Я долго жил там еще тогда, когда не вошел в моду обычай ездить в Венецию. У меня есть там даже собственное палаццо, небезызвестное вам, быть может, — старое, красивое палаццо Альвениго, позади Сан-Альвизе, {154} на мертвой лагуне, палаццо, завещанное мне моим другом, историю которого я вам расскажу, если вам угодно ее выслушать…

Г-н де Вальвик сел на диван в зале, уже совершенно пустом. Я сделал то же. Вокруг нас цветы Юрто, казалось, увядали в своих рамках, а венецианские акварели облекались ночной таинственностью.

После минутного молчания г-н де Вальвик заговорил вновь:

— Имя моего друга, о котором я намереваюсь вам рассказать, — Люсьен Дамбрен; я познакомился с ним в первый мой приезд в Венецию. Мне было тогда двадцать пять лет. Дамбрен был немного старше. Мы с ним так скоро подружились, что, вернувшись в Париж, и там продолжали часто видеться. В ту пору я жил чрезвычайно замкнуто. Я терпеть не мог света; поэтому, когда Люсьен Дамбрен предложил мне свой план, заключавшийся в том, чтобы провести целый год в этой самой Венеции, о которой мы сохранили такие чудесные воспоминания, и предложил мне поехать с ним, я охотно согласился. Мы отправились вместе и устроились наилучшим образом в нанятой нами меблированной квартире, окна которой выходили на Канал Гранде, {155} приготовившись долго наслаждаться прелестью венецианской жизни.

В то время я не был таким, как сейчас. Только путем систематического и постоянного напряжения воли мне удалось победить свои нервы. В молодости же, сильно впечатлительный, я был их рабом. Я был подвержен припадкам мрачной меланхолии, внезапного подъема воображения и внезапной апатии, возбуждения и следующего за ним изнеможения. К тому же общество молодого человека вроде Люсьена Дамбрена отнюдь не было способно сдержать мои наклонности. Это была мечтательная и чувствительная натура, странная и несколько неуравновешенная. Влюбленный в старину, он в равной степени увлекался метафизическими вопросами. Большой любитель редкостей, он отличался также любовью к сверхъестественному. Широкая образованность соединялась в нем с мистицизмом, и он столь же способен был заинтересоваться каким-нибудь вопросом истории, как и увлечься философской теорией. В нем было что-то неустойчивое и беспокойное. Любя жизнь и наслажденья, он обожал фантастические рассказы и истории с мертвецами.