— Никита? Уж не Бешеный ли?

— Нет, теперь я не Бешеный, — смеясь, ответил Никита, и дверь отворилась.

Дед Гаврик был невысокого роста, худощав, носил длинные усы и седую шевелюру, почти гриву, которой позавидовал бы и какой-нибудь академик от искусства.

— Вишь-ко, вырос, однако… — сказал дед Гаврик, когда они обнялись и троекратно, по русскому обычаю, расцеловались. — Верста коломенская. А мы стареем и в усадку идем. Словно пни замшелые.

— Ну, на пень вы пока совсем не похожи.

— Умеешь ты польстить старику… Давай сюда свой пакет, что ты его мусолишь. Никак гостинцы принес?

— А то как же.

— Молодца… — с удовлетворением сказал дед Гаврик, выкладывая на кухонный стол привезенные деликатесы. — И бутылку вина не забыл! Порадовал, порадовал старика… — бормотал он, изучая этикетку.

«Знал бы ты, Гавриил Никитыч, в какую копеечку влетела мне эта бутылка, — подумал Никита. — Но на какие только расходы не пойдешь ради успеха, по идее, безнадежного дела…»

Ему было известно пристрастие деда Гаврика к хорошим винам, он знал в них толк, поэтому Никите пришлось заехать в дорогой супермаркет и серьезно раскошелиться. Сам он не понимал, как можно отличить ординарное вино от какого-нибудь дорогущего; кислятина она и есть кислятина, в какую бутылку ее ни залей и какую этикетку ни прилепи. Никита предпочитал спиртные напитки покрепче — вот в них он был дока.

Дед Гаврик накрыл стол: поставил старинные хрустальные фужеры и вазу с фруктами, открыл коробку конфет, которую принес Никита, но когда вознамерился откупорить подарочную бутылку, Никита сказал:

— Гавриил Никитыч, вы уж извините, но я пить не буду.

— Что так? Неужто записался в трезвенники?

— Ну вы скажете… Просто я сейчас за рулем. А в ГИБДД такие волчары служат, что вывернут меня наизнанку, если попадусь с запахом.

— И то верно. Жаль… Тогда откушаем чай. А твое вино оставим на праздники.

Чай у деда Гаврика оказался позабористее доброго вина. Его нельзя было в полной мере назвать чифирем, он был не столь крепок, и какие-то ароматические примеси создавали неповторимый букет, скрывающий горечь напитка, но когда Никита выпил полчашки, у него голова пошла кругом.

— Уф! — сказал он и с ошалевшим видом откинулся на спинку стула. — Что вы сюда подмешали?!

— Обижаешь, Никита, старика… Гостям все самое лучшее. — Дед Гаврик весело рассмеялся. — В заварке только пользительные для здоровья травки. Сам собирал и сушил. Пей, пей без опаски. Я вот пью такой чай который год и на здоровье не жалуюсь.

— Что поделаешь, нынешнее молодое поколение вам, старикам, и в подметки не годится. Народ хилый пошел.

— Глядя на тебя, этого не скажешь.

— А я ведь реликт времен застоя, когда все продукты были натуральными, никакой химии. Да и компьютеров тогда не было, и мы не торчали с утра до вечера у мониторов, а играли в футбол, хоккей, наконец, дрались, пробуя силушку.

— И подворовывали на рынке… сукины дети.

Никита ностальгически улыбнулся. Поход на рынок для детдомовской детворы был сродни посещению Диснейленда для современного пацана. Яркость красок, многолюдье, изобилие продуктов и разных вкусностей, теоретически бесхозные кошельки, которые так и просились в руки шебутных детдомовцев…

Впрочем, юные «осоавиахимовцы» кошельки воровали редко. Эту «профессию» в основном осваивали десятиклассники, которым край как нужны были деньги на личные нужды. Чем ближе становился день прощания с детдомом, тем сильнее у мальчишек пробивалось мужское начало. Десятиклассники восседали на Олимпе детдома, поэтому каждый из них считал своим долгом хоть раз в месяц сходить со своей подружкой в кафе, чтобы съесть мороженое и распить бутылку шампанского. (Крепкие напитки, как ни странно, среди старшеклассников не были в моде.) Так что финансовый вопрос представал перед ними во всей своей неприглядной наготе, и его решение требовало немалых усилий и еще больше — удачи.

Детдомовские воришки-мальцы и подростки делились на две категории — «чапаевцев» и «нахимовцев». Откуда пошли эти наименования, про то история умалчивает. Но смысл их проявлялся весьма зримо. Обычно «чапаевцы» — в основном мелюзга — налетали на базарных торговок кавалерийским наскоком, хватали все, что попадалось под руку, и исчезали, да так ловко, словно сквозь землю проваливались. Конечно, брали они немного, по мелочам, — кусочек сала, кольцо домашней колбасы, связку бубликов или небольшой горшочек с медом, — поэтому торговки поднимали шум не из жадности, а по традиции; это был своего рода воскресный спектакль. Они-то знали, что эти мелкие воришки — сироты, а у какой русской женщины не заболит душа при виде обездоленных детей. (Впрочем, добровольно угостить детдомовцев у торговок почему-то рука не поднималась.)

Что касается «нахимовцев», то подход к делу у них оказался более творческим. Это были в основном учащиеся седьмых-восьмых классов. Чтобы «выйти в море», им требовалась приличная одежонка, которую собирали, что называется, с миру по нитке — ведь каждый «нахимовец» должен был выглядеть не хуже домашнего подростка. Все действо обставлялось солидно: пока один «нахимовец» торговался, шелестя дензнаками перед носом тетки (все знали, что вид купюр завораживает торговок; деньги приходилось собирать среди детдомовцев под честное слово), второй тем временем ловко сметал с лотка все, что ему приглянулось. Правда, «нахимовцы» сильно не разбойничали; как говорится, птичка по зернышку клюет и сыта бывает.