Шрифт:
– Вы разговаривали с Кириллом Владимировичем?
– Мы с ним иногда общались.
– Вот, значит, как, – проговорила Магда. – Видимо, ваше знакомство произошло позже. Я никогда от него не слышала о вас.
– Наше знакомство произошло раньше. Наше знакомство весьма давнишнее. Можно даже сказать, я стоял у истоков Прокопия. С самого начала, с самого что ни на есть.
В голове у Магды начали выстраиваться кое-какие логические схемы. Появились определенного свойства якорьки, при помощи которых она всегда легко и просто устанавливала причинно-следственную связь.
«Так вот, оказывается, куда ведет эта дорожка, ну, конечно, как же мне сразу это в голову не пришло, товарищ Устюгов», – думала она.
– Значит, Кирилл Владимирович просил вас мне позвонить, и все эти советы по поводу Красповица идут от него?
– Нет, Кирюшка ничего мне не советовал. Он и советовать-то не умеет, Кирюшка, Кирюшка.
Магда опять хмыкнула.
– Знаете... – в ее голосе появилась стальная нота.
– И на старушку бывает прорушка, чего только не бывает, времена святости и непорочности прошли, скрылись за поворотом, сами понимаете.
Магда ухватилась за фразу Устюгова (ну надо же, как она сразу не догадалась!).
– Вы только что сказали мне, что хотите помочь из чистого дружеского расположения.
– Я – да, из чистейшего. Не надо на воду дуть, Магда, хотя я вас очень понимаю, очень, очень, но что ни делается, все к лучшему.
Магда решила язвительно высказаться по поводу этих трюизмов, она моментально сформулировала в голове фразу.
– Знаете что, товарищ Устюгов... – начала она. – Вы меня слышите?
В трубке была подозрительная пустота.
– Але! – прокричала Магда.
Связь прервалась. Магда судорожно начала поиск номера входящего звонка, чтобы перезвонить. Никакого звонка зафиксировано не было.
«Надо купить новый мобильник, – подумала Магда, – этот уже мышей не ловит, связь обрывается, номера не отображаются, так дело не пойдет».
История Пупель
Здравствуй, Пупа! Здравствуй, моя пропащая!
Москва, конечно, – город большой и заблудиться там можно всякому очень даже свободно. Но с другой стороны – человек не иголка. Тем более такой человек, как ты. Следовательно, исчезнуть бесследно ты вроде бы не можешь. Но факты говорят мне совсем другое. Они мне говорят, что в Новом году не пришло на мое имя ни строчки, ни полстрочки. А еще они, факты то есть, говорят, сиди вот, Максик, на камушке да думай, что это с Пупой случиться могло, с чего это она враз писать разучилась? Такая вот, брат Пупа, философия вырисовывается.
Я все болею, переживаю за тебя. Все думаю, что и как у тебя.
Хоть пустой конверт пришли? А? Слышишь, Пуп? Не дело это. Нельзя как-то!
А то, может, я что не так сказал или сделал, так-то не по злобе, а по скудоумию единому токмо! Вот видишь, опять я стилизую. Все из-за тебя. Нет, чтобы написать письмишко, что-де все у меня в порядке, жива и здорова и т. д.
А тут думай черт знает что. Что тебе писать? Как писать, ни хрена не знаю.
Ты тоже думай, что делаешь. Сама знаешь, в мире черте-что происходит... Не ровен час заваруха какая-нибудь начнется, тогда ищи меня...
Ты уж, Пупа, прости за повышенную интонацию, но ты меня тоже понять постарайся. Ты ведь одна отдушина для меня. Тут ведь словом перекинуться не с кем. Сама понимаешь – армия. Очень тяжело и пусто в то же время.
А поэтому, милая, родная моя Пупа, самая хорошая, добрая и красивая на свете, напиши мне скорее, что там у тебя случилось, не мучай своего Максика. Готов получить пять-шесть дюжин упреков в свой адрес за глупость и разгильдяйство, только не молчи.
Все. Очень тебя прошу, хоть два слова.
Максик.
«Да, – думала Пупель, – надо ему написать и все рассказать». Но как это сделать, она сама не представляла. Для того чтобы что-то объяснять, надо самой четко осознавать. Пупель после встречи Нового года для себя решила, что с Погостом она больше видеться не будет. «Это все чепуха и пьяный бред», – говорила она себе.
Однако Погост явился к ней буквально через день с книгой Штейнера под мышкой. Пупель поначалу отнеслась очень скептически и к явлению, и к книге. Но, боже мой, как Погост умел красиво петь, с каким изумительным придыханием читал он этого ранее неизвестного ей автора, этого чудо-теософа-философа.
Все это зачаровывало, убаюкивало и вместе с тем будоражило.
– Открываются миры, – читал Погост внятно, своим высоким, но очень приятным для слуха голосом, – которые сокрыты от обычного воззрения на жизнь.
А как Погост подавал это, он совершенно не выглядел дураком. И кто бы мог раньше подумать, во всяком случае, Пупели никогда не приходило в голову, что только в этих мирах заключено то, что может раскрыть истину. И если даже ни один ответ не будет всеобъемлющим и окончательным, то все-таки ответы, которые завоевываются внутренним странствием души, таковы, что превосходят все, что могут дать нам внешние чувства и связанный с ними рассудок.
«Конечно, рассудок, – думала Пупель. – Именно, как же мне раньше-то это не тюкало? А тут, оказывается, такие миры, и я могу проникнуть, а Погост мне поможет, вот у него все в книге карандашом подчеркнуто, и даже если у меня не сразу получится, то ведь и это там уже оговорено, ну надо же, ум, философия, сколько времени уже упущено».
Погост все читал и читал, а она внимала.
– Прежде всего, для этого странствия необходимы трезвые, сухие размышления. Они дают верную исходную точку для дальнейшего движения вперед в сверхчувственные области, которые и являются, в конце концов, целью души.
– Сверхчувствительные области, – задыхалась от экстаза Пупель.
Иные души хотели бы обойтись без этой исходной точки и тотчас же проникнуть в сверхчувственное.
«Конечно, хотели, но если без исходной точки, то, наверное, очень сложно. Пусть будет хоть точка, хоть полточки, главное проникнуть», – продолжала свои размышления несчастная Пупель.
– Здоровая душа, даже если она из отвращения к подобному размышлению сначала и избегала его, впоследствии все же ему отдастся. Ибо сколько бы человек ни узнал о сверхчувственном, отправляясь от иной исходной точки, твердую почву под ногами можно приобрести только через размышления такого рода, как нижеследующее:
– Скорее в нижеследующее!
Ей просто не терпелось.
– Итак, прежде всего, чувствуешь в себе законы внешнего мира, действующие в том совершенно особом сочетании, которое сказывается в образовании человеческого тела. Ощущаешь это тело как часть внешнего мира. Но внутреннему сочетанию его остаешься чужд.
Поэтому во внешнем мире тело должно являться как взаимодействие сил и веществ, существующее и объяснимое само по себе как член этого внешнего мира. Природа производит растение и снова разлагает его. Она господствует над человеческим телом и уничтожает его в своем существе. Когда человек подходит с таким размышлением к природе, то он может забыть себя и все, что есть в нем, и ощутить при себе свое тело как часть внешнего мира. Когда он думает так о своем отношении к себе и к природе, он переживает в себе то, что можно назвать его физическим телом.
Время остановилось. Физические тела и дух полностью поглотили Пупель. Помимо углубленного чтения Штейнера, они с Погостом занимались еще и практически, постепенно были подключены Блавадская, Раджниш, Кастанеда.
Выход в Астрал пока не давался, Точка Сна не находилась, Туфли все еще жали, но все запутывалось так капитально, что мозг Пупели был уже полностью поражен. Ей уже грезились какие-то заоблачные дали и бог знает что.
Погост приходил каждый день. Разговаривал, ел, без конца читал всех этих теософских мудрецов то вслух, то про себя, полностью оккупировав единственное кресло в ее квартире. Он жевал жвачку и прилеплял ее под кресло, под стол и на полочку в ванной. Погост покупал в аптеке кучу лекарств, как он говорил – на пробу, дабы убыстрить процесс, и после пробы оставлял несметное количество пузырьков и коробочек на кухонном столе. Он командным тоном просил чая, возмущаясь, что нет еды.
Часто, возвращаясь из высшего художественного заведения, Пупель заставала Погоста, сидящего на лестничной площадке со Штейнером в руках и сигаретой во рту. В какой-то момент, это случилось уже ближе к весне, после седьмой медитации, Погост перетащил чемоданы со своими книгами и парой грязных трусов, сказав, что ему смысла нет мотаться туда-сюда, и что он принял твердое решение жить с Пупель и, в общем, необходимо побыстрее расписаться, в смысле оформить их отношения.
Пупель кивала, про себя думая, вот, оказывается, что такое судьба, вот, оказывается, что такое любовь. Раньше ей никогда в голову не приходило, что любовь – это не возвышенное чувство радости, а полная невозможность отступления, подчинение и безмолвие ради высших целей и заоблачных мечт.
Что она могла написать Максику? Как должно было выглядеть это письмо? Пупель где-то в глубине души ощущала необходимость сделать этот шаг. Надо было взять себя в руки, собраться с силами и послать что-то вроде: «Прости, дорогой, все, что у нас с тобой было, полностью задавлено Погостом». И вообще, душа должна воспринимать внешний мир другими средствами, нежели внешними чувствами и связанным с ними рассудком. В общем, я сама не знаю, что как должно быть и даже если бы... о, все равно, навряд ли кто бы мог подумать?
Но она ничего этого не написала. С Погостом она чувствовала себя кроликом перед удавом, хотя страха не было. Просто ощущала подавленность и помрачение рассудка.
Потом, много лет спустя, перечитывая письма Максика, Пупель была поражена: как могла она, в общем-то добрая и чуткая по натуре, быть такой черствой и равнодушной! Почему она ему не написала? Может быть, все изменилось бы, может... но, это было уже потом.
Весна. А почему мурашки на душе? Промерзло все внутри до дна.
Согреться, мочи нет. А может, чашечку горячего вина? Не помогает, мерзну, мысли стынут. Сегодня поутру так солнышко сияло. А н? сердце мороз.
Залезу в койку. Где тут одеяло? Заплакать, что ли? Нету слез.
Глава 8
Завоевания Александра Македонского составляют ровно две серии стояний Меркурия.
Пупель совсем не заметила, как наступил вечер. Она сидела за своим столом и строчила со скоростью света. Одна мысль натыкалась на другую, приходилось без конца зачеркивать, переписывать. С определенным интервалом, который Пупели уловить никак не удавалось, но определенность все-таки присутствовала, звонила Магда, задавая только один вопрос: «Пишешь?» Пупель отвечала: «Угу».
После «угу» Магда резюмировала или хорошо, или очень хорошо и вешала трубку.
Иногда ритмичность Магды сбивалась вопросом: «Не привезти ли какой-либо нужной литературы, справочника или еще чего?» Пупель отвечала: «Пока не надо, пока не требуется». Магда опять говорила: «Хорошо», и вешала трубку.
Вечер наступил совсем внезапно и даже без всякого предупреждения.
– Необходимо написать об особом цвете и освещении. Да, освещение очень важно для определенного настроения. Но тут все должно быть необыкновенно, тут все не как всегда. Хотя почему же? Иногда самое обычное вечернее солнце на верхушках деревьев, мягкий рассеянный свет и больше ничего. Смотришь, и так благодатно на душе, и кажется, что именно там, в этом незнакомом перелеске существует какая-то особенная жизнь, к которой ты не имеешь никакого отношения, но которая тебя притягивает, манит, и с легкой грустью думаешь о том, что тебя там нет и никогда не будет, а красота эта, тихая смиренная красота – мягкое солнце, ярко-оранжевые, к примеру, стволы сосен – существовала и будет существовать, и кто-то, а не ты, будет легкими шагами удаляться по пыльной дорожке под сенью склоненных деревьев, и все такое прочее.
Пупель посмотрела в окно. Знакомая собака мирно дремала у ворот.
«А дальше-то что? – думала Пупель. – Я не знаю продолжения, и можно, конечно, себе представить, но все-таки хотелось бы. И ведь ни в одном Магдином справочнике не найдешь, это уж точно. – Глаза ее слипались. Она отошла от стола и прилегла на диван. – Чуток прикорну, и потом буду думать об этом, что-то...»
Пупель шла по полю. Мелкий мерзкий дождик больно колол лицо. Гнезда опустели, все по-старому, и нет надежды, и глупость такая, и почему так тошно? Серое небо, а я люблю голубое. А лошадь, интересно, тоже издохла, или, может, у него ее не было? Что же, он собирался жать без лошади или жнут без лошади? Жнут серпом, а молотом машут. Получается жнивье, снопы резиночкой перевязывают и ставят на поле шалашиком, или то, что косят, шалашиком ставят, это стог, а из зерна стог не может получиться, потому что зерно круглое в колоске, колосок-то не нужен, его потом на корзины вроде бы пускают. Сверху звездочки горят, и на небе говорят, кабы тучек не было, мы бы засияли, мы бы заподозрили и сразу рассказали. Кладбище далеко, а лошади нет. Должен быть автобус с гробом, обитым красной материей с такой чудовищной черной рюшкой, и народу много-премного, и все плачут, а те, которые не плачут, – мрачно курят, а которые не курят, те просто стоят и не знают, куда руки девать.