И, достав из ящика небольшой томик, она показала его Гамлену.

— Вот хорошая книжка.

Гамлен прочитал заглавие: «Монахиня в сорочке».

Перед соседним ларем, принадлежавшим гражданке Сен-Жор, среди флаконов с духами, саше и коробок пудры он увидел Филиппа Демаи: обаятельный и нежный, он уверял прелестную продавщицу в любви, обещал нарисовать ее портрет и просил назначить ему вечером свидание в Тюильрийском саду. Он был красив. Убедительность текла с его уст и сверкала в глазах. Гражданка Сен-Жор молча внимала ему и, почти поддавшись на его уверения, потупляла взор.

Желая поближе познакомиться с грозными обязанностями, которыми отныне он был облечен, вновь назначенный присяжный решил присутствовать на одном из заседаний Трибунала в качестве зрителя. Он поднялся по лестнице, на которой, как в амфитеатре, сидело множество народу, и вошел в старинный зал парижского парламента.

Там была давка: судили какого-то генерала. В ту пору, как говорил старик Бротто, «Конвент, по примеру его величества, короля Великобритании, привлекал к ответственности полководцев побежденных за отсутствием полководцев изменивших, которые находились за пределами досягаемости. И делалось это, — прибавлял Бротто, — вовсе не потому, что побежденный полководец — непременно преступник; ведь в каждом сражении одна сторона всегда оказывается побежденной. Но нет лучшего средства поднять воинский дух полководцев, как приговорив к смерти одного из них…»

Уже немало этих легкомысленных упрямцев, с птичьими мозгами в бычьих черепах, перебывало к тому времени на скамье подсудимых. Тот, что сидел на ней сегодня, разбирался в осадах и сражениях, которые он вел, не больше, чем допрашивавшие его судьи: и обвинение и защита путались в численном составе войск, боевых заданиях, снаряжении, маршах и контрмаршах. А толпе граждан, следившей, ничего не понимая, за бесконечными прениями, мерещилась за спиной этого тупицы-военного родина, открытая вторжению неприятеля, раздираемая на части, истекающая кровью; взглядами и возгласами зрители понуждали присяжных, спокойно сидевших на скамье, обрушить приговор, как тяжкую палицу, на врагов Республики.

Эварист всем своим существом сознавал: в лице этого ничтожного человека следует нанести удар двум страшным чудовищам, терзавшим отечество, — мятежу и поражению. Стоило, в самом деле, выяснять, виновен или не виновен этот военный! Когда Вандея опять подымала голову, когда Тулон сдавался неприятелю, когда Рейнская армия отступала перед майнцскими победителями, когда Северная армия, стянутая к лагерю Цезаря, могла в результате стремительного натиска врага оказаться в плену у имперских войск, англичан и голландцев, уже завладевших Валансьеном, — только одно было важно: научить генералов побеждать или умирать. При виде этого немощного и слабоумного солдафона, запутавшегося на суде в своих картах так же, как он растерялся там, в равнинах севера, Гамлен, чтобы не крикнуть вместе со всеми «Смерть ему!», поспешно вышел из зала.

На собрании секции председатель ее, Оливье, поздравил Гамлена с назначением, заставил нового присяжного поклясться на бывшем алтаре варнавитов, превращенном в алтарь отечества, что он заглушит в своей душе, во имя священного человечества, все человеческие слабости.

Гамлен, подняв руку, призвал в свидетели своей клятвы великую тень Марата, мученика Свободы, бюст которого недавно водрузили у подножия одной из колонн бывшей церкви, напротив бюста Лепелетье.

Раздались аплодисменты, но послышался и ропот. Собрание было бурное. У входа горланила группа секционеров, вооруженных пиками.

— Это совсем не по-республикански, — заметил председатель, — являться вооруженными на собрание свободных людей.

И приказал немедленно сложить ружья и пики в бывшей ризнице.

Горбун с живыми глазами и выпяченными губами, гражданин Бовизаж, член Наблюдательного комитета, поднялся на кафедру, превращенную в трибуну и увенчанную красным колпаком.

Генералы нам изменяют и предают наши армии неприятелю, — сказал он. — Имперские войска совершают кавалерийские рейды до Перона и Сен-Кантена. Тулон сдан англичанам, которые высадили там четырнадцать тысяч человек. Враги Республики злоумышляют в лоне самого Конвента. В столице не оберешься заговоров, направленных к освобождению Австриячки. В настоящую минуту носятся слухи, что сын Капета, бежавший из Тампля, торжественно доставлен в Сен-Клу; для него хотят восстановить престол тирана. Вздорожание съестных припасов, обесценение ассигнаций — все это результаты происков иностранных агентов к сердце нашей страны, и все это происходит у нас на глазах. Во имя общественного спасения я требую от гражданина присяжного быть беспощадным к заговорщикам и предателям.

Когда он спускался с трибуны, в собрании раздались возгласы: «Долой Революционный трибунал! Долой умеренных!»

На трибуну взошел жирный, румяный гражданин Дюпон-старший, столяр с Тионвилльской площади; он заявил, что желает обратиться с вопросом к гражданину присяжному. И он осведомился у Гамлена, как тот намерен повести себя в деле бриссотинцев и вдовы Капета.

Эварист был робок и не умел говорить публично. Но негодование вдохновило его. Он поднялся, бледный, и произнес глухим голосом:

— Я — судья. Я прислушиваюсь только к голосу своей совести. Всякое обещание, которое я дам вам, будет противно моему долгу. Я обязан говорить в Трибунале и хранить молчание вне его. Я вас не знаю больше. Я — судья: я не знаю ни друзей, ни врагов.

Собрание, как и все собрания, разношерстное, нерешительное и непостоянное, наградило его рукоплесканиями. Но гражданин Дюпон-старший не унимался: он не мог простить Гамлену, что тот занял должность, на которую он сам зарился.

— Я понимаю и даже одобряю щепетильность гражданина присяжного, — сказал он, — Говорят, он патриот: пускай же сам подумает, позволяет ли ему совесть заседать в Трибунале, учрежденном для уничтожения врагов Республики, в действительности же решившем их щадить. Есть дела, от участия в которых добропорядочный гражданин обязан воздерживаться. Разве не доказано, что несколько присяжных этого Трибунала были подкуплены золотом обвиняемых и что председатель Монтане совершил подлог, чтобы спасти голову девицы Корде?