Шрифт:
Обратим внимание на последний аргумент, утверждающий, что единство может быть только там, где нет никакого различия. Только принятие этого постулата, наряду с предпосылкой, также сформулированной в начале трактата «О Троице», что «различие является началом множества» [там же], превращает теологический вопрос о единстве Троицы в четко сформулированную проблему, решение которой допускает (и требует) применения строгих логических методов исследования, т. е. в типично схоластическую проблему. Ядром схоластической постановки проблемы Троицы оказывается логическая дилемма: как можно совместить отсутствие различий (т. е. единства) с их наличием?
На первый взгляд приведенные выше утверждения о единстве и различии кажутся столь простыми и самоочевидными, что легко поддаться искушению счесть их постулатами, обязательными для любого рассуждения, вытекающими из самой природы человеческого мышления. В действительности это далеко не очевидные, более того, весьма парадоксальные утверждения, принятие которых приводит к формированию очень странной, непривычной, с нашей точки зрения, картины мира.
2.2. Способ объяснения, основанный на принципе тождества
По сути дела, в кратких и чеканных формулах Боэция подводится итог той огромной работы, которую проделали античные мыслители, стремившиеся, со времен Парменида, найти основание устойчивости нашего мышления, добиться точности и максимальной определенности в употреблении понятий. Античность ищет и разрабатывает эти принципы, — схоластика заимствует их у нее, превращая их в первичные постулаты, уже не подлежащие обсуждению.
Поэтому, чтобы разгадать смысл этих принципов, выяснить, к каким следствиям они ведут, — а без этого все дальнейшие рассуждения Боэция в трактате «О Троице» (равно как и в других его сочинениях) останутся непонятными, — мы должны обратиться к античным мыслителям, прежде всего к Платону, для которого вопрос о едином и многом, о тождестве и различии был центральным вопросом всей его философской системы. Мы постараемся показать, что принцип неразличимого единства, или принцип тождества, играл фундаментальную роль в платоновской онтологии, предопределяя многие ее специфические черты. Несколько модифицированная, в результате работ Аристотеля, эта онтология была усвоена Боэцием и всей средневековой схоластикой.
Создавая свою систему, Платон исходил из убеждения, что знание о мире должно быть ясным и однозначным и что оно должно быть четко и недвусмысленно сформулировано в языке.
Центральный тезис Платона таков: в полной мере определенным может быть лишь нечто неизменное. Изменение равносильно размыванию всяких границ, потере определенности, неизменность же гарантирует сохранение формы, вида, другими словами, абсолютную определенность. Любая вещь приобретает относительную определенность в той степени, в какой она изымается из стихии изменения и приобщается к неизменной определенности идеи.
Попробуем представить, к каким заключениям обязывало последовательное проведение этого тезиса. Изменение — это единственная сфера, где есть переход к иному, соотношение с другим. Там, где нет изменения, нет и различия, ибо различие предполагает не только одно, но и другое, взаимоотношение одного с другим, переход от одного к другому. Поэтому единство неизменного — это единство, предполагающее отсутствие различий. Неизменная определенность может представлять собой только неразличимое одно, не находящееся ни в каком отношении ни к чему иному. Единственное отношение, которое характеризует такого рода одно, — это отношение тождества с самим собою.
Таким образом, коль скоро определенность отождествляется с неизменностью, она неизбежно становится единством, не имеющим внутри себя никаких частей, никакого различия. Вещь, причастная неразличимому единству, должна быть чем-то абсолютно единым, а не сопряжением различных свойств. Мир в платоновской онтологии оказывается состоящим не из единства многообразия, а из абсолютных единств, без всякого многообразия, находящихся лишь в отношении к самим себе. Не правда ли, весьма странный мир?
Такова та предельная точка, к которой стремится рассуждение Платона, исходящее из постулата, что определенность должна быть найдена по ту сторону изменения [39] . Платон знал, к чему ведет логика его рассуждения: в «Пармениде» он показывает абсолютную несовместимость предложенной им трактовки единства с допущением различия внутри единства, какого-либо многообразия. Если в чем-либо можно выделить по крайней мере две определенности, то это свидетельствует, как показывает Платон, что мы имеем дело не с единством, а с множеством. Подлинное единство является простым и неделимым. Поскольку никакие определенности не могут сосуществовать в качестве частей одного единства, постольку все, что может быть названо отдельным словом, постулируется как нечто, имеющее совершенно самостоятельный онтологический статус.
39
Здесь уместно, по-видимому, оговорить ракурс рассмотрения проблем античной философии, которого мы пытались придерживаться в данной работе.
В нашу задачу не входит изложение философских систем античных мыслителей, в частности Платона и Аристотеля, претендующее на полноту отображения сосуществующих в их рамках, нередко противоречивых, тенденций. В историко-философской, в том числе советской, литературе есть немало трудов, в которых дается их целостное описание (см.: [20; 26а; 29; 406]). Обращение к анализу этих систем в настоящей работе вызвано стремлением, во-первых, указать на античные прообразы тех или иных понятий средневековой науки и философии, а, во-вторых, выделить в построениях античных философов особое — теоретическое — измерение, из которого вырастает схоластическая наука средневековья. Это измерение создавалось за счет принципиально иного использования языка, чем в случаях общефилософского рассуждения. Для последнего важно сформулировать мысль и сделать ее интуитивно ясной и понятной; для теоретического же рассмотрения недостаточно интуитивной ясности, нужен еще определенный стандартный способ представления мысли в языке, гарантирующий ее единообразное понимание, что является предпосылкой для формального оперирования с нею, например, по правилам логики и математики.
В произведениях Платона и Аристотеля наряду с обсуждением проблем мироустроения и созданием «умосозерцаемой» картины мира ярко проявляется тенденция к конструктивно-теоретическому заданию универсума рассуждения с помощью логико-грамматических средств. Основной предпосылкой, на которую опираются теоретические срезы их доктрин, является постулат об изоморфизме двух структур: языковой и предметной. О структуре предмета исследования недостаточно высказать то или иное суждение, она должна быть продемонстрирована самим способом членения языка; только благодаря отсутствию расхождения между тем, что язык хочет выразить, и тем, как он выражает это, знание приобретает определенность. Концептуальная схема предмета становится прозрачной и четко различимой, поскольку она совпадает с логической структурой его описания, легко обозримой и однозначно фиксируемой. Это объясняет значимость, придаваемую Платоном и Аристотелем логико-грамматическим категориям в ходе онтологических построений.
Однако эти мыслители не могли (и не ставили перед собой задачу) дать логикоконструктивное обоснование всем элементам философской системы. Во многих случаях они просто излагали свое видение мира, выделяя различные моменты и указывая (на интуитивно-содержательном уровне) их взаимоотношение. Очевидно, что результаты, получаемые на основе двух существенно отличающихся подходов к построению картины мира, могут не полностью совпадать. Уделяя в дальнейшем главное внимание анализу теоретического слоя в доктринах античных философов (отчасти и потому, что он гораздо менее исследован, чем мировоззренчески-философский), мы будем стараться фиксировать пункты несовпадения внутренней логики теоретического рассуждения и утверждений, делаемых на основе ценностных предпочтений.
Мир, обрисованный в диалогах Платона, не только странен, но и весьма парадоксален. Боэций очень точно фиксирует следствия, вытекающие из принятия подобной картины мира. Простым, неделимым определенностям (Боэций называет их чистыми формами) нельзя приписать никакого предиката, о них ничего нельзя сказать, их можно лишь назвать по имени — не более того. Действительно, если мир состоит только из абсолютных, обособленных, друг от друга единиц, то любое высказывание оказывается невозможным. Ведь всякое высказывание предполагает соотнесение, по крайней мере, подлежащего и сказуемого; если же все, что есть, отделено друг от друга, то какое мы имеем право сопоставлять что-либо в одном высказывании? Таким образом, Платон, пытаясь онтологически обосновать необходимость ясной, членораздельной речи, по сути дела, лишает нас возможности вообще высказываться о чем бы то ни было. Чтобы высказывание было возможным, помимо чистых форм должно быть еще нечто, что способно было бы их объединить [40] . Но кроме чистых форм есть только материя, — и Боэций, следуя Аристотелю, отказывается от платоновского понимания материи как чисто негативного начала, наделяет ее способностью объединять то, что само по себе обособлено. Формы объединяются, будучи приписанными общему материальному субстрату. «Если… формы, — указывает Боэций в трактате “О Троице”, — являются субъектами акциденций, как например, человечность [форма человека — humanitas], то она получает акциденции не сама по себе, а потому, что есть материя, лежащая в ее основе; ведь когда материя, лежащая в основе, являющаяся субъектом человечности, получает какие-либо акциденции, представляется, будто сама человечность получает их» [78, 12—13]. Боэциево рассуждение можно пояснить с помощью примера. Когда мы говорим: «человек обладает членораздельной речью», то кажется, будто предикат приписывается самой форме человека. Но на самом деле это не так. Формы не могут приписываться друг другу; понятия «человек» и «обладать членораздельной речью» приписываются не друг другу, а общему материальному субстрату, который и делает возможным их соотнесение.
40
В платоновской системе предусмотрено, правда, особое начало — Единое, назначение которого — обеспечение единства как каждой идеи в отдельности, так и всей совокупности идей. Каждая идея, по замыслу Платона, задает образец соответствующего свойства, фиксируемого в изменчивом мире вещей. Вещь приобретает определенные очертания благодаря причастности вечным и неизменным свойствам-образцам. Механизм причастности использовался Платоном и для объяснения взаимоотношения идей и Единого. Причастность Единому придает идее характер неделимого единства; поскольку такое единство присуще любой идее, оно оказывается тем общим свойством, которое их объединяет.
Способ фиксации и обоснования свойств вещей, предложенный Платоном, — путем сопоставления с соответствующим свойством-образцом, — был очень удобен и эффективен для описания и классификации явлений. Но указание на причастность образцу, позволяя выделить то или иное свойство, не объясняло, каким образом какое-то «одно» может быть причастно сразу нескольким идеям, или, в случае, когда «одно» — идея, как возможно ему, сохраняя собственную определенность, например «справедливого», быть еще и «единым». Поскольку в логическом отношении идея есть не что иное, как определенное значение отдельного слова, то избрав за исходный пункт теоретического построения изолированный «атом», Платон фактически отрезает себе путь к логико-конструктивному решению проблемы единства. Его мировоззренческий тезис о единстве царства идей, основанном на причастности последних Единому, не получает логического обоснования. В логическом плане мир идей поэтому оказывается совокупностью изолированных атомов. Для Боэция атомарный характер платоновских «форм» самоочевиден.
Но если вещь — это множество форм, объединенных общим субстратом, то она не может быть чем-то единым. Боэций прямо так и формулирует: всякая вещь «есть и то, и то, т. е. сумма своих частей»,[78, 10]. Хотя Аристотель, вводя понятие сущности, пытался обосновать внутреннее единство признаков вещи, тем не менее Боэций совершенно прав, усматривая в аристотелевской концепции вещи отсутствие подлинного единства.
Напомним вкратце основные пункты аристотелевского определения понятия сущности.