Шрифт:
— Заживо отпеваете, Михаил Иванович? — так же с нехорошим безразличием спросил Митька и снова пригладил волосы.
— Что это значит?
— Ведь после таких слов мне остается… одно!
— Вы не имеете права так говорить…
Крохоткова отняла от лица руки, выпрямилась. И хотя во взгляде девушки не было гнева, безжалостно разящим показался Митьке этот взгляд.
— Конечно, все это со стороны Небогатикова очень… подло. Но если бы он уехал с этими погаными деньгами в город Сапожок, это было бы еще большим предательством. Да, предательством! Ведь там ждет своего сына мать. Сына ждет, а не вора! Слышите, Небогатиков?
Ой как трудно было Маше не закричать, не расплакаться!
Девушка и сама не сумела бы объяснить, почему в эти страшные для нее минуты она снова заговорила как комсорг товарищ Крохоткова. Как будто бы преступление совершил какой-то посторонний человек, а не он, ее Митюшка, парень, для которого она настежь распахнула свою девичью душу. Ведь она и сблизилась с Небогатиковым только после того, когда поверила, что вместе с судимостью парень стряхнул с себя, как засохшую грязь, воровскую повадку.
— Где взял? — спросил Громов. Пожалуй, деловито спросил.
— На углу Дружбы народов и Фалалеевой протоки, дом четырнадцать дробь один, — в тон Громову ответил Небогатиков.
— Врешь, мерзавец!
— Ах, вру…
И Громова, и Машу Крохоткову, да и всех ребят просто поразила перемена и в лице и в поведении Митьки: только что был, что называется, свойский парень и вдруг…
Сразу очерствело лицо, хищно сощурились глаза. И заговорил он, как всем показалось, издевательски: с нахальной такой улыбочкой:
— Идите и проверьте. Ведь этот домик вам, Михаил Иванович, хорошо известен!
Больших усилий стоило Громову сдержать себя, не ударить стоявшего перед ним уже совершенно чужого и, более того, сразу показавшегося ненавистным парня.
Но Михаил сдержался. Только сказал с холодным презрением:
— Подлец!
И ушел.
И Маша Крохоткова прошла мимо Митьки. Совсем чужая.
И все ребята ушли.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
— …Правильно говорится: сколько ты волка ни корми, зверь все равно останется зверем!
Такими горестно и зло прозвучавшими словами закончил свой рассказ Пахомчику Михаил Громов.
Поскольку Константин Сергеевич, видимо, не торопился высказать свое мнение, сидел и пристально рассматривал злополучный целлофановый сверток, Михаил добавил:
— Вот и делай добро людям!
— Да-а, действительно: так обмануть своих… благодетелей!
Слова Пахомчика, как показалось Михаилу, прозвучали иронически. Это задело.
— Смеетесь над дурачками?
— Нет. Это не смешно. А вообще, дорогой товарищ Громов, дурак, разиня, простофиля — это типы социально опасные: от дурака в артели не велики потери, а дай дурню власть — наплачешься всласть!
— Понятно.
Пахомчик внимательно взглянул в насупленное лицо Михаила и неожиданно улыбнулся, что уже всерьез обидело парня.
— Конечно, у бригадира нет такой власти, как, скажем…
— …у прокурора!
Пахомчик рассмеялся. Помолчал, потом заговорил серьезно:
— Ну, поскольку ты, Михаил Иванович, ссылаясь на народную мудрость, приравнял Небогатикова к волку, хочу напомнить тебе еще одно изречение: повинную голову и меч не сечет.
— Жалко, вы не видели эту повинную голову! — от возмущения Михаил даже привстал со стула. — Ведь мы поручились за него перед всеми комсомольцами! Мы помогли ему освоить отличную специальность! И жил с нами, в общежитии. А оказывается, все поведение Небогатикова было… личиной!
— Личиной?.. Вот это слово действительно страшное — личина. Очень страшное!
На этом разговор Михаила Громова с Пахомчиком прервался, потому что в кабинете появилась секретарша Софья Казимировна Потоцкая.
— Пришли, — доверительно сообщила Потоцкая.
— Кто?
— Та самая женщина.
— А точнее?
— Ну, что проходит по делу Пристроева. И не одна заявилась.
— Позвольте, Софья Казимировна, ведь мы вызывали… — Пахомчик перевернул несколько листочков настольного календаря. — Ну, точно: Зябликова Е. А. — шестнадцатого к десяти часам.