— Ить только горносталя по две сотни за зиму сдавал Иван Васильевич. По две сотни! А шкурочки-то без единой помарочки, белее снега! Первым сортом на базе шли. Во как!

Мы обезжиривали шкурки тщательно, начисто. И заготовитель похваливал нас, а на других ребят хмурился:

— Портят шкурки, портачат токо. Думают, война, так она все спишет.

Дедушка для чего-то помусолил палец, вроде бы собирался отсчитать нам бумажные деньги.

— Молодцы, ребятушки, молодцы! А чем отоваривать? Есть маленько крупки пшеничной. Поди, стосковались по хлебному? Ай и чего спрашивать-дразнить!

— Дедушко, а пикушки почем? — осмелел Кольша.

— Пикушки… — Яков Иванович о чем-то задумался, и мы снова оробели, пусть и не знали, что он нам ответит.

— На пикушки хватит, робята. Дак голоднешеньки же вы. А потом… Потом чо мать-то, Варвара Филипповна, скажет? Вас напонужает, и меня отругает. Старый хрен, соблазнил-омманул малолеток. Мотрите, вы добытчики, ваша воля.

— Пикушки! — выдохнули мы с Кольшей, и у дедушки разошлась в улыбке борода. Он с аханьем махнул рукой на сундук:

— Ладно, робята! Мне тоже тятька в голодный год заместо пряника пикушку в гостинцы привез из города с заработка. Быть может, не запомнил бы я пряник, а пикушку до старости не забываю. Я ить чо их давеча перебирал? Вас растравлял, да? Не-е, детки, самого себя поминал и тятю-покойника. Кажись, не был я тогда пустобрюхим, а был самым богатым и сытым. Эдак-то оно, ребята…

С пикушками — синими пташками — торопились мы домой от сельповского амбара. Свистульки из тальника, когда соковели лозины под гладкой корой, все ребята ладили хорошо, а Ванька Пестов соловьем-разбойником наяривал на берестинке. А таких, как эти, нет покуда ни у кого в Юровке, и не на что их купить. А у нас есть они, распевучие пташки.

Мама услыхала, как мы затворили за собой избную дверь, и выглянула от печи с середы.

— Чего вам навешал седни Яков Иванович?

Переминаясь с ноги на ногу у порога, мы оба молчали с Кольшей.

— Чо не сказываете? Я кого спрашиваю?

— Да вот чо… — промямлил Кольша и разжал кулак. На ладони засинела потная пташка.

У меня забилась в руке, как живая, точно такая же синяя пташка. А если дать деру к бабушке или в коноплище на меже? Отойдет мама и тогда… А то вон как стемнела лицом и крепко сдавила ухватище. Ка-а-ак трахнет им…

Ладонь у Кольши ходила ходуном, и птаха, казалось, спорхнет с нее, но не взлетит, а стукнется на половицы. И останутся черепки, никому не интересные черепушки…

Мама уронила ухват и отвернулась от нас, а когда поднимала его с пола — то ли дым пахнул из печи, — завытирала глаза запоном. Потом она долго сморкалась на середе.

Мы шмыгнули на полати.

В потемках завернула попроведовать соседка Антонида Микулаюшкиных. Посудили они с мамой громко об отцах, о войне, о работе и зачем-то перешли на шепот.

— До чо, Тоша, война нас, матерей, довела, — услыхали мамин голос. — Совсем в робятах дитенков перестали различать. Давеча чуть не излупила я своих. А за што? Взяли на шкурки у заготовителя по пикушке. Только хотела ухватом хлестнуть, а с глаз-то вроде што-то спало. Прозрела я, смотрю на них, а ить дитенки оне, совсем дитенки. Одежонка — заплата на заплате, руки-ноги — в цыпушках. Зверьков-то ить не просто наловить. Господи, думаю ето я, да за чо, за чо их бить собиралась?! Сено сами косят и на корове возят, до полночи маются в лесу одни, ежели воз развалится. Дрова пилят и себе, и чеботарю Василью Кудряшу за обутки. И ягодники, и груздяники они у меня. В нужде и горе забываешь о них, как с ровни спрашиваешь. А тут глянула и сердце кровью облилось… Ребятенки, детки еще оне. Ни еды не видывали, ни игрушек. Эдак и детства не узнают, останется в памяти работа, голод и нужда.

…Нам было душно и жарко под окуткой, кашель давил дыхание, но боялись шевельнуться. Скрипнет полатница и оборвется мамин шепот. А откуда знать, насовсем ли она раздумала не понужать нас за самовольство? Пожалела мама — и ладно.

Ночью сбили мы с себя лопоть и, ненадолго просыпаясь, прижимали к себе синие пташки-пикушки.

В тот день сестра Нюрка и брат Кольша пасли коров, а меня оставили домовничать, поливать огурцы и полоть на второй ряд огородную мелочь — морковь, свеклу и лук. С урочной работой я поправился до обеда и засел срисовывать на маленькие листки серой бумаги зверей из толстенной книги Брэма «Жизнь животных». Ее мне вместе с похвальной грамотой за окончание второго класса подарила любимая учительница Клавдия Никитична Рязанова.

Книгу я мог читать и разглядывать в любое время, даже на голодное брюхо. Она помогала забывать о еде, если не совсем, то все равно выти хватало до вечера. А когда пристрастился срисовывать картинки, то и вовсе не расставался с Брэмом, иной раз на игру в пряталки не удавалось ребятам выманить меня из избы. Над ней и сидел я, когда прибежал Иванко — сродный братишка из маминого села Пески.

Он тоже сунулся за стол и терпеливо смотрел, как на четвертушке листка получается толстомордый и добродушный бегемот, а сам о чем-то шевелил губами.