Меня растревожили бабушкины слова про Анну Попову — продавщицу нашего сельмага. И делать нечего без денег в магазине, а я часто торчал у прилавка или возле часовни, куда перед войной перевезли сельмаг из деревянного дома в краю Озерки. Смотрел на Анну и пытался понять — за что ее расхваливает бабушка? Дома вместо зверей из Брэма стал рисовать Анну. Не выходила у меня похожей, не умел я рисовать живых людей. И шибко обрадовался сходству Анны с бабушкиной иконой. Срисовал — получилось лицо, такое же, как на иконе.

— А ты, Васько, не расстраивайся! — утешила бабушка. — На святую, говоришь, нашибает Анна? Она и есть святая, божьей матери святее. Запомни, внучек.

Шесть кисейных чисто белых платочков, куда белее снега, помахали мне напоследок и растаяли на незнакомом зимнике. За увалом в той стороне густо синели верхушки берез, там угадывались чужие, неприветливые леса.

Мне стало все равно, куда упрыгали козлы. Свою ошибку я скорее учуял, чем понял, когда из последних силенок одолел убродные снега и случайно выскочил на узкую санную дорожку. Только вздохнул да глянул налево, как сразу же пристыл к лыжам. За пустошью на кромке березняка стояли те самые козлы. Они невидимками оставались для нас весь день и вот оказались на верный убойный выстрел. Здоровенный козел смотрел на колючую черноту тальников Межевого болота, сторожко вострил туда большие светло-серые уши. А козлушки и молодые козлята, совсем как домашние овечки, скусывали навись березовых веток.

«А тятя-то ждет в засаде, тятя-то надеется»… — кольнула меня скорая догадка, и я отчаянно рванулся санным следом. Но мои березовые самодельные лыжонки раскатились, какой-то жар перехватил дыхание и едкий пот залил глаза, остатные силы покинули тощее голодное тело, шлепнулся я на дорогу и вспугнул золотисто-спелый табун козлов. Легко и пружинисто, словно по воздуху, перемахнули они пустошь и еще ближе от меня выпрыгнули на дорожку. Боднул башкой морозный воздух дородный козел, весело и удало полетел зимником. А за ним дружно поскакали и остальные. И каждый, будто не зад вскидывал в прыжке, а помахивал платочком…

Слезы, горючие слезы выгнали из глаз пот, и забился шестиклассник Васька на дороге, как припадочный сосед Иван Федорович. И голосил я громко, тянул с причитаниями, хотя сам-то свой рев и не слыхал. Да ведь было, было отчего и выть мне…

Вторая послевоенная зима выпала нам сплошными несчастьями. Подохла суягная овца Маська, захворала кормилица — корова Манька, нещадная гниль губила картошку в яме и голбце.

Брат Кольша уехал в железнодорожное училище, пайку всамделишного хлеба съедал в день. А на нас в деревне неотвратимо надвигался голод. И почти ничем не мог отвести его наш тятька. С войны пришел он дважды контуженный, еле-еле с тросткой передвигался.

Осенью тятя постреливал уток, и не напрасно я ночи напролет катал на сковородах ему дробь для зарядов. А тут рано зальдели болота, рано снега заглубели, и птица ушла в теплые сытые страны. Я пошел в школу, а отцу не с кем было промышлять зверя.

Голод… Страшное слово холодило нас пуще стужи. Картошку чистили все реже, а чаще обсачивали на терке — крахмал для тюри добывали. И потому пальцы и ладони у меня напрочь издирались свирепой теркой. Рваные порезы не заживали, их с каждым днем добавлялось и добавлялось. И сок в блюде, куда сочил картошку, всегда кровянел. Иногда я не понимал: чего больше в нем — кожи с моих рук или насоченной картошки.

Давным-давно привык я к школьному прозвищу «Вася Маленький» и уже не ревел от обиды, если кто пробовал меня дразнить. Да и все мы, шестиклассники, были такие же замухрышки, как и три года назад. И руки не стыдились поднимать на уроках. У наших учителей их тоже пятнали зубасто-горбатые терки производства Федора Шихаленка. Даже его новые изделия — терки наподобие мясорубки — не отличались безопасностью. Чуть зевни — и запросто отхватишь палец или сдерешь кусок кожи.

Голод… И мы с отцом вечерами на полатях все чаще судили про охоту на козлов. В них видели избавленье и свою надежду перезимовать, перенести хворь Маньки, дождаться, когда отелится она и вместе с теленком в избу солнышком заглянет запеканка из молока первых удоев.

— Скоро ли, Васька, каникулы-то у тебя? — кряхтел утрами отец и отворачивался, скрывал от меня, как донимают его не такие уж и старые раны.

— Скоро, тятя, скоро, всего-то три раза и сбегаю в школу! — обрадовал я его однажды и с какой-то живостью натянул красные ботинки. Их еще в войну выменяла мама на картошку, их носили по очереди сестра Нюрка и брат Кольша. А теперь они достались мне. Чеботарь Вася Кудряш за мешок картошки починил ботинки, и стали они не красными, а черно-рыжими.

— И то не босиком. А там я пимешки тебе подошью, — успокоился отец.

Сыспотиха он подшил и обсоюзил, как мог, пимешки — аккурат к началу зимних каникул. И в первое же январское утро мы потопали с тятей в поле. Мама накормила нас чищенной картошкой, напекла перед печью калабашек из соченой.

Чуть брезжило, когда в Трохалевом болоте нашли мы свежие козлиные выгребки. Они не успели как следует выстудиться, обтаяли по краям и казались большими глазами с прилипшими к снегу серыми шерстинками. Тятя враз смолодел с лица и впервые загорячился.