Смятение души сделало меня неподвижным: я не имел силы открыть рот.

— Как, ты колеблешься между милой и отцом?

— Вы пронзаете мне сердце.

— Ну хорошо, оставайся, выродок, но бойся моего проклятия.

Услыхав эти ужасные слова, я думал, что пробуждаюсь от тягостного сна; я хранил молчание, наконец пришел в себя и ответил:

— Нет, отец, я не хочу брать на себя тяжесть вашего проклятия, и, так как к вашей участи меня привязывает честь, я решил следовать за вами. Единственной милости прошу — дать мне время приготовить Люцилу к моему отправлению.

— Понимаю, ты надеешься склонить меня, затягивая дело. Недостойный сын! Ты побежден девичьими прелестями, приманками подлой и распутной жизни — чувства, достойные твоих предков!

— Отец, простите моему горю; теперь я могу только предаваться печали; может быть, впоследствии я буду более расположен показать себя достойным их. Дайте мне минуту поплакать о Люциле: вы знаете лучше меня, как она этого заслуживает».

Произнося эти слова, я залился слезами, и рыдания заглушили мой голос. Мой отец, не желая давать мне времени облегчить скорбь грустными размышлениями, удвоил свои настояние и сказал мне суровым тоном.

— Познай свой долг! Следуй за мной! — прибавил он, схватив меня с силой за руку, — я тебе приказываю.

Меня влекла его властность: не повиноваться нельзя было. Он провел меня в свое помещение, где двое слуг уже собирали вещи.

— Посмотри, что тебе нужно взять с собою, Густав, и поторопись. Чрез три часа все должно быть готово.

Я наскоро составил список самых необходимых для меня вещей и отдал их моему слуге.

Мои вещи были уже уложены, когда я вдруг услышал на дворе смешанный шум людей и лошадей.

Я подошел к окну. Отряд вассалов моего отца становился под его команду.

Пока он был занят ими, я ускользнул на минуту, чтобы проститься с Люцилой. Она вышла с Софьей: я застал только графиню.

— Итак, вы нас покидаете, Густав, — сказала она мне, — оставляете Люцилу. Сколько будет сожалений!

— Я не принадлежу себе, вы это знаете, сударыня: отец приказывает мне следовать за ним. Что хотите, чтобы я сделал? Отказался бы от его расположения? Подвергся бы его проклятию? Долг принес бы в жертву любви? Я нежно люблю Люцилу, но покинуть ее необходимо. Боги знают, чего это мне стоит; я умру от горя.

При этих словах она прижала меня к груди и сказала мне растроганным голосом.

— Что же, нужно подчиниться судьбе.

За Люцилой послали несколько слуг.

В нетерпении ее увидать я то и делал, что смотрел на свои часы. Время отъезда приближалось, а она не приходила.

В отчаянии от этой неудачи я подошел к графине, чтобы проститься.

— Идите, — сказала она, обнимая меня, — идите, достойный сын лучшего из отцов. Я вас больше не держу: идите, будьте счастливы, и пусть небо скоро вернет вас, согласно нашим желаниям.

Я плакал в ее объятиях, стонал, начинал слова, постоянно их прерывая, и не мог окончить ни одного... Наконец я ее покинул.

Возвратясь я застал отца за столом: он ждал меня. Я съел кусок чего-то, потом мы сели на лошадей, и я отправился, проклиная судьбу.

Как тяжело, дорогой Панин, отказаться от света при самом начале наслаждения им, как жестоко быть удаленным из дома, где жилось так восхитительно, благодаря присутствию стольких друзей, и покинуть нежно любимую милую в минуту, когда воздвигалось супружеское ложе.

Ах! В минуту, когда красота мне улыбалась и мне раскрывала объятие... Безвольная игрушка прихотей отца, я должен служить жертвой его честолюбию! Сколько оно мне стоило слез! Что оно будет мне еще стоить!

Парков, 25 марта 1770 г.

Могла ли бы ты поверить этому? Густав отправился, не сказав мне «прости». Жестокий, гонись в сражениях за безумной славой, беги, куда зовет тебя сердце, но пусть образ несчастной, терзаемой отчаянием, Люцилы тебя преследует постоянно.

В моей душе метутся мрачные мысли: усталость, голод, болезни, сражения, резня... Все самое зловещее представляется мне и, как будто недостаточно этих зол, присоединяется еще, чтобы терзать мое сердце, ревность. Увы, далеко от меня, он, может быть, меня оставить; может быть, другая пленит его сердце.

Ах, Шарлотта, я изнемогаю от горя, и в избытке печали не имею даже силы проливать слезы.

Варшава, 26 марта 1770 г.