Легкомысленные думали отсидеться в Крыму зимою, поверив газетным сведениям о неприступных укреплениях Перекопа.

Ведь уж, наверно, за лето сделаны достаточные запасы хлеба. Тесно в Крыму будет, слов нету, но как- нибудь перебьемся до весны.

Ну, а там что?

Там? Что-нибудь да будет. Весной наши дела всегда лучше. Эта надежда на «что-нибудь» была равносильна ожиданию чуда, которое только и могло спасти нас.

Легкомысленные фантазеры уже строили планы, как мы будем «отсиживаться» на неприступном полуострове и год, и два; летом делать набеги на Северную

Таврию для захвата хлеба и для похищения сабинянок, а на зиму опять залезать в свою нору.

Крымская пресса, по обычаю, утешала армию и общество тем, что это еще не конец; что у большевиков до того расстроен транспорт, что они не смогут подвезти достаточного числа войск для быстрых действий на нашем фронте; что французы, признавшие южнорусское правительство Врангеля de jure, не позволят большевикам окончательно разгромить крымскую армию и спасут ее, как спасли Польшу.

Тосклива была осенняя природа в степных деревнях. Тоскливо было в опустошенной душе. Тоскливо звучал врангелевский приказ, извещавший о заключении Рижского мира.

— «До сих пор мы вели войну в союзе с поляками, но они предпочли разговаривать с Советской властью вместо того, чтобы сражаться против нее. Однако с нами бог. Из далекой Сибири атаман Семенов прислал мне приветствие. Он пишет, что признает южно-русское правительство и подчиняется главнокомандующему Вооруженными силами Юга России, веря, что «русская» армия сокрушит большевизм. Такие упования на нас возлагают многие. Мы не одни. У нас есть союзник. Этот союзник весь русский народ».

Вместо того, чтобы заблаговременно увести войска за Перекоп, Врангель начал лишь суживать фронт. Вождь, видимо, не хотел навести панику быстрым отходом в Крым. Существовала и другая причина задержки в Таврии. Из этой последней еще не успели увезти на полуостров весь закупленный у крестьян хлеб.

Красные, невзирая на уверения крымской прессы, не заставили долго ждать своего напора.

12 октября мы уже стояли в Константиновке, возле самого Мелитополя, отодвинувшись назад чуть ли не на 70 верст. Жизнь в этом городе замерла. Летнее оживление как рукой сняло. Блестящий штаб 1-й армии, во главе с ген. Кутеповым, перекочевал в Чаплинку; здесь стоял штаб 2-й армии во главе со скромным ген. Абрамовым, который только что согласился занять эту должность после неоднократных просьб Врангеля.

Развешенные по улицам плакаты, конечно, извещали о том, что на Шипке все спокойно. А между тем бесчисленные обозы то и дело тянулись на юг вместе с журавлями. Общее отступление обозначалось все яснее и яснее. Отца Андроника и след простыл.

14 октября административная часть штаба получила распоряжение выступать в Крым. На официальном языке это обозначало, что штаб отправляют в район станции Сарабуз, около Симферополя, для более продуктивной работы, которая нарушается боевыми операциями. Только одна наша комендантская сотня, прибывшая из Орехова, получила новое задание — отправиться на подводах в Царедаровку, забрать там возможно больше хлеба и вывезти его в Мелитополь.

Ген. Тарарин так спешно двинул свое «дежурство», что забыл уведомить начальников частей корпусного управления, передвигавшихся вместе со штабом. Я был совершенно не в курсе дела и пил чай, когда увидел через окно движение штабного обоза. Очень велико было мое изумление, когда я узнал от своего помощника, что нас не только бросили, но даже на нашу долю нет подвод. Много мне стоило труда, чтобы выбраться из Константиновки и догнать обоз.

Уныло тащились сотни подвод по голой приазовской степи. Дул холодный ветер. В конце концов он обдал нас пушистым снегом. Эго было совсем не по сезону. Но зимняя стихия всегда выступала против нас совместно с большевиками. Недаром у красных в эпоху гражданской войны сложилась пословица «Зима наша, лето ваше».

Когда к вечеру мы кое-как дотащились до дер. Родионовки, вьюга намела целые сугробы. Ковыляя по заваленным улицам этой деревни, мы обгоняли громадные колонны пленных красноармейцев. Их тоже гнали зачем-то в Крым. Оборванные, а то и вовсе раздетые, в жалких опорках, а иные и вовсе босые, в лучшем же случае с обернутыми в тряпки ногами, они утопали в снегу, судорожно ежились и порою поднимали вой, как голодные псы.

В Родионовке стоял штаб донской запасной бригады. Начальник ее, ген. — лейт. Иванов, сообщил мне и ген. Тарарину, что на фронте большая неустойка, стряслась какая-то беда, но точно и сам он не знает, в чем дело; впрочем, собирается тоже отступать со всеми своими подчиненными частями.

На следующий день мы уже не отступали, а бежали, и бежали без памяти. Наши подводчики, почуяв, что дела белых плохи, бросали на произвол судьбы своих лошадей и свои подводы и скрывались куда попало. Им вовсе не хотелось забираться в Крым, которому предстояло выдерживать осаду. Офицеры и их вестовые правили сами. Для казаков, привычных к лошадям, эта работа пришлась даже по душе.

Сильно донимал холод.

Теплое обмундирование, конечно, было заготовлено и даже доставлено на фронт. Но интенданты не спешили с выдачей и берегли его для красных. У этих последних в нашем стане не было лучших союзников, чем в конец проворовавшаяся интендантская братия. Чтобы скрыть растраты имущества, она часто жгла казенное добро, едва только проносился слух о близости врага. Каждый налет, более или менее серьезное наступление красных, не говоря уже о катастрофе, им давали возможность хорошо погреть руки и замести следы своих грешков.