А рукоять казалась сплетенной из снежинок, такой она была ажурной и белой. И пальцы Марка сомкнулись на ней уверенно и легко, словно всегда на ней были. Они так походили друг на дружку — человек и меч. И видно было, как он виртуозно играл и острием, и серединой, и приэфесной частью, и память тела в нем была певуча, как флейта. От отстраненного и не слишком приязненного лица вдруг повеяло теплом, будто он друга встретил.

— День, когда мужчина берет в руки свой первый меч, — со знанием дела сказал Хранитель, — сравним лишь с ночью, когда он берет свою первую женщину.

— Эта рука держала меч, — возразил Власер. — Нас-то не обманешь!

— Да, — промолвил Марк, словно не слыша их, — это для меня. Льдинка.

— Ну так владей, — ободрил его Алистер. — И то, мне было жаль, что она валяется тут одна. Но, сказать по правде, я всегда знал, что она сама по себе руку выберет. Владей!

И от души двинул Марка кулаком в бок.

— Эй! Ты чего?

Острые плечи дернулись вверх, тело напряглось, нежный рот превратился в складку камня, прошла секунда, прежде чем Марк вновь обрел видимость свободной позы. Минута была испорчена.

— Он нормальный? — громким шепотом поинтересовался Алистер у Власера.

Тот подождал, пока Марк отойдет на несколько шагов.

— Честно говоря, мне, как и тебе, нет до этого дела. Но если хочешь знать, — он подмигнул, — определенно нет.

— Он ее, радость души моей, кровинку, забрал, будто право имел, без спасиба! А я был не обязан!..

— Представь, что выдал замуж дочь, — сказал ему Власер. — Свыкнись с этой мыслью. Мы в этом мире ничего не знаем! А стало быть, какие могут у нас с тобою быть претензии?

— Но, — Алистер значительно поднял бровь, — кто-то хочет знать, не так ли?

Вторгнувшись в шумный тесный мирок казармы, Власер без лишних слов сбросил с нар возле себя соседские пожитки.

— Найди себе другое место, — сказал он изумленному парню. Тот подавился каким-то словом, и некоторое время ландскнехты мерили друг дружку глазами. Смысл этого состязания был прост и вечен. «Я знаю, что ты мерзавец, хам и предпоследняя сволочь, — говорили налитые кровью глаза Власера, — но я — хамее, а потому ты подожмешь хвост, соберешь свой хлам и уберешься в угол, подальше от меня». И, не дожидаясь результата, указал Марку на нары.

— Вот твое место.

— До сих пор ты вроде предпочитал девочек, — заметил кто-то из-под окна.

Последовало еще несколько плоских шуток на ту же тему, Власер, не слишком обращая на них внимание, сел на край лежанки и принялся стягивать тесные сапоги — он в них намучился за день. На самом деле хохмам в этом роде никто не придавал значения, извращенная брань была здесь вроде «здравствуй» и «спасибо», шутка по поводу спального соседства представляла собой некий обязательный ритуал, как и показное бешенство по этому поводу. Однако Власер чувствовал себя слишком старым волком, чтобы играть по правилам щенков, а потому в бешенство приходить не стал.

Было уже поздно, хождения взад-вперед утихали, гул добрых двух десятков разговоров медленно угасал, костями в дальнем углу хлопали уже не столь азартно, как ввечеру. Гасили факелы, чтоб не жгли понапрасну годный для дыхания воздух. Кто-то, спотыкаясь о чужие ноги, злобно, но тихо ругался. Другой сосед Власера заливался храпом, из открытого рта тянуло смешанным запахом кислого вина и дурных внутренностей.

— Спи, — велел он Марку. — Поднимаю рано.

Тот кивнул, и Власер моментом провалился в тяжелый вязкий сон. Сон придавил его словно камнями, напоминая о том в его жизни, что он всей душой желал бы забыть, он стонал, дергался, пытаясь вырваться из него, даже, кажется, заплакал. Потом стих, не подавая виду, что проснулся. Подождал, пока глаза привыкнут к скудному свету луны. Не сказать, чтобы вокруг царила тишина: тут и там били мощные источники храпа. И все же ему показалось, что правый его бок омывает глубокое черное молчание. Так ощущаешь себя в полной тишине на берегу ревущего океана. Ему почудилось, будто Марк не спит. Сосед лежал неподвижно, на спине, вытянувшись всем гибким длинным телом, закинув за голову одну руку и упокоив на груди другую. Не было слышно даже его дыхания. К старости зрение стало Власера подводить, однако ему померещилось, что глаза у парня открыты. У него было такое чувство, будто он толкается в стену глухой безысходной тоски. В конце концов это надоело ему, потому что вызывало страдание, и он сердито перевернулся на другой бок, предпочитая вкушать зловоние из соседского рта.

На следующее утро, приставив молодцов к ежедневным занятиям, Власер, прихватив Марка, отправился в табуны. В глубине души герцогскую идею посадить дружинников на коней Власер считал не слишком удачной. Лошади дороги, а сам он хорошо знал, какую он в большинстве набирает пьянь и шваль. Объездить злого жеребца куда проще, чем приучить безалаберного солдата удачи содержать скотину в безупречном порядке. Большую часть своей военной карьеры Власер проделал в пехоте, и сказать по правде, сам он боялся и не любил лошадей. Они платили ему полной взаимностью. Среди прочих недостатков конного боя Власер особенно выделял зависимость от конского норова. В седле он чувствовал себя неустойчиво, до земли далеко, тварь эту кормить, поить и чистить надо, словно дитя малое. И кроме того, они кусались.

Посему в табуны они отправились пешком. Ранний, выпавший ночью снег покрыл землю по щиколотку, и хотя не приходилось ждать, что эта первая пелена продержится долго, все же вольному выпасу герцогских коней пришел конец. Одичавших за лето лошадей должны были незамедлительно перегнать на зимние конюшни, перевести с зеленых трав на пшеницу, овес и сено.

Немалая часть достояния д’Орбуа базировалась на торговле лошадьми. В отличие от своего коннетабля герцог их любил и понимал, а помимо прочего всегда ладил с арифметикой.