– Детка, вам плохо?

Вот он, Михаил Егорыч Коваленко, – причина всех моих бед и несложившегося женского счастья – склонился надо мной, участливо задает вопросы, испуганно заглядывает в глаза и даже ласково называет деткой. Да, мне плохо, подполковник Коваленко, мне очень плохо. Я не хочу вас слышать и не могу вас видеть. Я не хочу вас знать! Но это вы. Вы! Стоите передо мной живой и невредимый, в то время как все мои близкие… Это вы! Я точно знаю. Знаю и все же спрашиваю:

– Вы хотите для своего сына такой судьбы?

Вопрос для вас совсем неожиданный. Вы замечаете злость, появившуюся в моем голосе и глазах, но, конечно, списываете ее на переживания за Егора. Поэтому вы спокойно усаживаетесь обратно в свое кресло и язвительно переспрашиваете в свои усы:

– Какой «такой»?

Этот вопрос мне и нужен.

– Сложной. Мотания по гарнизонам, отсутствие бытовых условий и жизнь по приказу.

– Дело привычки. Не так уж это и тяжело.

– Что именно? Исполнять приказ или отдавать?

– Ко всему привыкаешь.

– Даже если от твоего приказа зависят жизни людей?

Вы долго смотрите на меня испытующим взглядом, а потом произносите смиренно:

– И такое случается.

– Как когда-то на Даманском? – резко бросаю я.

Вы удивлены:

– Откуда?.. – Потом машете рукой и говорите, нервно усмехаясь: – Впрочем, какая разница? Да, как на Даманском. Это армия. Генерал отдал распоряжение, и оно отправилось дальше по нисходящей. Армия. Там не принято подвергать сомнениям приказы руководства. Так можно потерять драгоценные минуты. Минуты, которые отведены на то, чтобы защищать свою Родину. И на Даманском солдаты делали именно это.

Итак, это вы. И теперь я имею полное право узнать:

– А где же были вы, Михаил Егорыч?

– Нет, голубушка, обвинить меня вам ни в чем не удастся. Повторяю еще раз: армия есть армия, и я находился там, где мне приказали. Ни от кого не убегал, нигде специально не прятался. Возможно, приказ руководства оказался для меня спасительным. Но что ж тут поделаешь? Судьба.

Я молчу. Меня трясет и колотит внутри, и я очень стараюсь, чтобы мое состояние предательски не просочилось наружу. Вы так уверены и спокойны, и я не желаю показывать вам свою слабость. А я слаба. Я не могу так равнодушно, как вы, рассуждать о превратностях судьбы. Наверное, потому что ко мне она не была благосклонна. Вы никого не вините и не обсуждаете правомерность приказа. Вы армейский человек. А я нет, Михаил Егорыч. Я – нет! Я женщина, у которой ваш приказ отнял все. Лешина смерть на Даманском – лишь первая ступень на лестнице, ведущей в пропасть. Наверняка, будь он жив, не случилось бы и гибели Николеньки. Итак, подполковник Коваленко – или кто вы там теперь будете? – если бы не ваша дурацкая армия, у меня сейчас были бы муж и сын. Но их нет. А вы есть. Сидите передо мной и спокойно рассуждаете о прошлом, о котором я даже вспоминать без содрогания не могу. Что я, по-вашему, должна чувствовать? Все принять? Все понять? Все простить? Но я вас ненавижу. Ненавижу с той бесконтрольной яростью, что не способна ни на понимание, ни на прощение. И как мне прикажете поступить? Закрыть на все глаза и воспитывать вместе с вами общих внуков? Да я скорее покончу с собой, чем позволю Марте связать судьбу с вашим сыном!

Маргарита Семеновна с тяжелым вздохом закрыла толстую тетрадь. Этого текста, что она в который раз прокрутила в голове, там не было. На его месте зияли рваными ошметками торопливо вырванные страницы. Единственное напоминание о себе, которое оставила Марта после своего бегства. Маргарита не пыталась найти и объясниться. Как учитель, она твердо знала: объяснения действенны лишь тогда, когда тебя хотят слушать. И она верила: если когда-нибудь Марта захочет выслушать – придет. Но время шло, Марта не давала о себе знать, надежды Маргариты таяли с каждым днем, и в конце концов она поверила в то, что молодая женщина навсегда вычеркнула ее из своей жизни. Маргарита никогда и никому не навязывалась. Она была сильной, гордой и чрезмерно закаленной судьбой для того, чтобы лить слезы и пытаться что-то исправить. Она привыкла к тому, что в ее жизни все рушится безвозвратно, и даже научилась в какой-то мере не обращать на это внимания. Конечно, она вспоминала о Марте. Нет, неправда! Не проходило и дня, чтобы она не думала о ней, не спрашивала у безответной пустоты, где ее девочка, чем занимается, как живет. С какой-то безотчетной тупой регулярностью открывала дневник, смотрела на то место, откуда вырвали страницы, пустым взглядом, будто хотела повернуть время вспять. Но потом словно просыпалась, стряхивала с себя пепел прошлого и двигалась дальше: руководила новыми классами, любила других учеников, ставила очередные спектакли. Только все это теперь было как бы не полностью, как бы наполовину. Жалела себя, берегла, боялась снова загореться и уже не выбраться из полыхающего пламени чувств.

И все же Маргарита не была настолько сильной, чтобы не слышать тот внутренний голос, который настойчивым шепотом предлагал ей найти Марту. Она знала: это возможно. Стоит открыть Всемирную паутину, и какая-нибудь ссылка в поисковой системе обязательно наведет на след. Но она не делала этого. Не делала, потому что не знала, хочет ли Марта быть найденной. Маргарита страдала от одиночества и ночных кошмаров, мучилась незнанием, как быть и что делать. Ей казалось, что душа с каждым днем все больше обрастает толстой коростой черствости, она мечтала эту коросту сорвать, но не видела способа.

А потом случился конкурс. О нем Маргарите сообщила завуч. Сказала между делом, будто сообщала очередную сплетню:

– Я вчера Марту по телевизору видела.

Через три минуты Маргарита уже знала, в какой программе и по какому каналу. А через пять дней мучилась вопросом: смотреть или не смотреть? Посмотрела. И с тех пор смотрела каждую неделю, и радовалась, как ребенок, и каждый раз плакала у экрана. Но не от горя, нет. Она была почти счастлива: Марта была жива, Марта прекрасно пела, Марта улыбалась и казалась даже довольной жизнью. И Маргарита ощущала это довольство, оно ей передавалось. И в течение нескольких дней после программы она чувствовала в себе силы к прежней открытости души, к прежней легкости бытия, к почти прежнему ощущению радости жизни, несмотря ни на что. Но эйфория сменялась опустошением. Вместо ответов в сознании опять возникали вопросы. Вернее, всего один вопрос, который не давал Маргарите покоя: как сделать так, чтобы искра, полученная с экрана, разожгла бы не вспышку пламени, а вечный огонь? Время шло. Конкурс продолжался. Ответа не было. И в открытом дневнике его тоже нельзя было найти.