Майкл большую часть времени думал о том, как остаться с Дианой наедине — где-нибудь в уголке или в другой части комнаты, вдали от общего разговора. Он даже не знал, что собирается ей сказать, — ему просто хотелось, чтобы она оказалась рядом, совсем одна, а он остроумно отвечал бы на все, что она скажет.

Но улучил он такой момент лишь однажды, когда все уходили от Фолсонов ужинать в дом к Мэйтлендам, — Диана поравнялась с ним и сказала:

— Отличные стихи, Майкл. Замечательная получилась книга.

— Правда? То есть ты ее читала? И она тебе понравилась?

— Ну конечно читала, и конечно понравилась. Зачем бы я иначе тебе это говорила? — И после короткой, опасной паузы добавила: — Особенно мне понравилось последнее стихотворение, длинное, «Если начистоту». Замечательное.

— Что ж, — сказал он, — спасибо тебе. — Но так и не решился назвать ее по имени.

Пол и Пегги занимали небольшой, обшитый грубой доской коттедж, выстроенный задолго до того, как это поместье приобрел Уолтер Фолсом, и гостиная в этом доме обнаруживала все признаки бедной, но честной молодости. У входной двери, около ящика с плотницкими инструментами, стояли измазанные глиной рабочие ботинки Пола; несколько картонных коробок с книгами так и оставались нераспакованными, а неподалеку от них виднелась гладильная доска, за которой тут же представлялась Пегги, склонившаяся с утюгом над джинсовыми вещами своего мужа. Потом все кое-как расселись, и каждый получил из ее рук миску тушеной говядины — как если бы они сидели внутри брезентового укрытия в их старой квартире на Деланси-стрит.

— Очень вкусно, Пег, — сказала Диана.

В ответ на похвалу кулинарным талантам дочери миссис Фолсом просияла от удовольствия — ее красивое лицо, похоже, не отличалось способностью скрывать чувства. Потом она сказала:

— Пол, может быть, чуть попозже мы посмотрим, чем ты там занимаешься в той комнате?

— Если можно, Хелен, я сейчас не буду ничего показывать, — ответил Пол. — Я только что набросал вчерне несколько работ, но все это еще очень приблизительно. Думаю, смогу показать что-нибудь новое, только когда мы вернемся с Кейпа [37] . Но в любом случае спасибо.

Майкл навсегда запомнил, что рецензент гарвардской газеты «Кримзон» разделался с актерской работой Люси в его первой пьесе именно посредством слова «приблизительная»; теперь он спрашивал себя, получилось бы у него отличить «приблизительные» наброски Пола от его завершенных работ, и радовался, что избавлен от необходимости решать эту задачу.

Чуть позже он услышал, как Люси говорила: «Но почему, Пол?» — а потом увидел, как Пол Мэйтленд, не прекращая жевать, покачал головой в знак вежливого, но твердого отказа, всем своим видом показывая, что считает объяснения неуместными. Он сразу же понял, что вряд ли Люси просила его показать картины, — речь шла о чем-то другом.

— Ладно, хотя я все равно не понимаю, — настаивала она. — Нельсоны прекрасные люди, наши хорошие приятели; я уверена, что они тебе понравятся. Допустим, у вас с Томом имеются профессиональные разногласия, но разве это повод, чтобы отказываться от общения?

В этом месте к Люси склонился Ральф Морин и, взяв ее за руку, сказал:

— Дорогуша, я бы не стал так настаивать; есть вещи, о которых может судить только художник.

И Майкл готов был придушить его за то, что тот назвал Люси «дорогушей», как, впрочем, и за всю его бессмысленную реплику.

— …В мертвый сезон Кейп — удивительное место, — говорила Пегги Мэйтленд. — Уныло, ветрено — и удивительно тонкие цвета. И еще этот балаганчик — они проводят зимы рядом с тем местом, где мы в прошлом году останавливались. Поразительные люди. Цыгане. Очень дружелюбные, но очень гордые.

Майкл никогда не слышал от нее таких длинных речей: обычно она давала на все вопросы односложные ответы, а все остальное время с обожанием смотрела на мужа. Теперь она подходила к сути своей истории:

— …И вот я спрашиваю одного из этих людей, что у него за номер — что он делает во время представления. И он говорит: «Я шпагоглотатель». Я спрашиваю: «А это не больно?» А он в ответ: «Так я тебе и сказал!»

— Гениально! — воскликнул Ральф Морин, рассмеявшись. — В этом вся суть фокусника.

Вечером, когда они возвращались в Тонапак, Люси спросила:

— Ну и как тебе этот Морин?

— Ничего особенного, — сказал Майкл. — Много из себя строит, какой-то неловкий, скучный — идиот, наверное.

— Ну, ты бы в любом случае так решил.

— Почему?

— А ты как думаешь почему? Потому что ты всегда был безнадежно влюблен в Диану. И сегодня у тебя это на лице было написано. Ничего не изменилось.

И поскольку у него не хватило духу это отрицать — да и не было на то особого желания, — всю оставшуюся дорогу они ехали молча.

Помимо Гарольда Смита и еще нескольких служащих, проезд которым оплачивала железная дорога, мало кто совершат ежедневные путешествия из Тонапака в Нью-Йорк: поездка занимала час пятьдесят минут. Каждые полмесяца, когда Майклу приходилось отправляться в город, он еще на платформе по-соседски здоровался с Гарольдом; в поезде он устраивался с газетой в сторонке, а Гарольд усаживался вместе с другими железнодорожниками на двух обращенных друг к другу скамьях по другую сторону прохода: всю дорогу до города они играли в карты. Но как-то раз Гарольд, забавно стесняясь, сел рядом с Майклом.