— Ну, что ты говоришь, — чуть потеплевшим голосом отвечает ему Роза, — в этом бассейне я никогда не купаюсь. Будто не знаешь. Я же плавать не могу. А туда, к моему, хох! лягушатнику, по такой жаре не пойду. А, что ты дрожишь? Зайчик мой, что ж ты так разволновался! Ты не волнуйся, это все мои проблемы, — она пристальнее всматривается в него. — Вот сволочь ты, конечно, как и все, но иногда что-то такое человеческое в тебе просыпается. Ну-ка, дай мне руку.

Максим с привычной готовностью подскакивает и подает ей руку, для того, чтобы помочь этой колоссальной туше обрести вертикальное положение. Розе это удается не сразу, но все-таки удается.

— Поплавать — не поплавать, а ножки помочить можно. Помоги-ка мне тут сесть.

Опять же с помощью красивых мускулистых рук Максима тетеха пытается усесться на краю бассейна, чтобы опустить в воду свои тромбофлебитные ножищи. Помощник в этот момент быстро оглядывается по сторонам, и плечом с силой толкает ее вперед.

Падающая в воду Роза взметает целый сноп брызг. Она камнем идет ко дну, но уже чрез несколько мгновений вновь появляется на поверхности. Вода или остатки пищи во рту не дают ей кричать. Она отчаянно барахтается, стремясь добраться до края бассейна. Максим подхватывает валяющийся рядом сачок и рукоятью его отталкивает борющуюся за жизнь Розу от спасительного бортика.

И тут со стороны разноцветных клумб доносятся стремительно приближающиеся голоса церберов:

— Роза Бенционовна! Роза Бенционовна! Все сделано в лучшем виде!

Двое беспризорных мальчишек лет десяти моют стекла остановившегося на светофоре лимузина.

Площадь в центре промышленного города. Грубые массивные постройки облеплены новенькими яркими рекламными щитами и вывесками с названиями американских и английских фирм. У памятника Героям Отечественной войны проходит немногочисленный митинг. У отдельных манифестантов в руках транспаранты и… портреты Розы Цинципердт.

На импровизированной трибуне проникновенно говорит кто-то из местных отцов города. За трибуной среди многочисленной охраны, обряженной в гражданское, бегает Миля — Эмилий Флякс, отдавая жаркие распоряжения в коробочку мобильного телефона. О, сейчас он совсем не походит на того приниженного, на того жалкого человечка, что сидел подле своей владычицы Розы Цинципердт. Сейчас он сам хозяин, сейчас его гепатитно-желтое лицо с дряблыми щеками и мешками под выпуклыми зенками полно энергии, а пожалуй, и мысли.

— … все мы мечтаем о мире и благополучии… — балаболят с трибуны.

— Где машина с колбасой?! Где водка?!! — почти кричит в свой телефон Миля. — Что значит, с минуты на минуту будет?! Похоже, жить тебе больше не хочется. Толпа уже начинает расходиться, ты это понимаешь? Короче, если через пять минут…

Но в этот момент с тыльной стороны сборища подлетает небольшой автобус, и Миля, не простившись, нажимает на кнопку отбоя.

Двери автобуса распахиваются, с оперативностью группы захвата из него выскакивают какие-то люди с ящиками водки, с коробками, наполненными торчащими палками колбасы. Тут же толпа бросается им навстречу, точно по волшебству на глазах увеличиваясь.

А на трибуне протяжно воет местный архиепископ в нарядном клобуке:

— Братья и сестры, наступает один из величайших, всерадостных дней…

Толпа с остервенением рвет друг у друга из рук бутылки и колбасу.

— Святитель Иоанн Златоуст так говорит: «Ад пленен сошедшим в него Господом, упразднен, поруган, умерщвлен, попран, связан». Так и мы в день грядущих выборов должны, отделяя свет от тьмы, зерна от плевел, отдать свои голоса…

В беснующейся ораве будущих избирателей уже назревает потасовка, но бдительным охранникам пинками и тычками удается призвать взволнованное стадо к умиротворенности.

— …так смелее войдем на этот пир веры и любви… — стонет с трибуны поп.