Закончив обед, мы расплатились с владельцем таверны и направились обратно к нашей карете. Внезапно меня посетила одна мучительно тревожная и грустная мысль. Я подумал о том, что, возможно, вижу моего друга в последний раз. Подумал, не улетит ли он навсегда из моей жизни…

— Леонардо, надеюсь, вы намерены закончить фреску? Гонфалоньер никогда не простит мне, если мой уважаемый друг подведет нас второй раз.

Он улыбнулся: странной, непостижимой улыбкой.

— Да, это также входит в мои намерения. Но, как мы оба понимаем, Никколо, наши планы порой легко путает судьба. Два года назад, когда мы с вами познакомились в Имоле, кто мог бы подумать, что пути провидения приведут нас сюда? Кто мог бы подумать, что Доротея будет счастлива, выйдя замуж за своего венецианского капитана, или что герцог со всеми его богатствами и влиятельными связями и замыслами будет, беспомощный и забытый, томиться в испанской тюрьме?

Я кивнул — он говорил правду.

Леонардо глянул в серое небо, грозно и таинственно несущее над нами вихревые облака.

— Мы строим планы. Мы лелеем мечты. Боремся с врагами. Любим друзей. Нас сжигают сильные страсти и желания. Но, в сущности, мы подобны пепельной пыли… и, согласитесь, небесный ветер способен занести нас в непредсказуемые сферы…

Затемно мы покинули гостиницу в Фьезоле и медленно начали подниматься на Монте Чечери. [47] Утро выдалось теплым, сухим и серебристо-серым. Моя лошадь шла рядом с мулом Томмазо, и мы обсуждали возможные направления ветра и неожиданные места будущего приземления. Впереди Салаи руководил четверкой слуг, которые вели мулов, тащивших наш механический самолет.

Гигантская птица…

Птицу погрузили на телегу и привязали веревками. Налетавший ветер заставлял ее двигаться из стороны в сторону, и даже казалось, что ее обуревает неукротимое желание вырваться, подняться и улететь, освободившись от земных оков.

Гигантская птица отправится в первый полет с вершины Горы Лебедя, наполнив мироздание изумлением, наполнив все хроники летной славой и принеся вечную славу породившему птицу гнезду…

Порой Салаи поворачивался к нам и отпускал всякие шуточки. Он, к примеру, интересовался, оставил ли я завещание и много ли денег он получит в случае моей смерти.

— Ответа ты не дождешься, — заявил я. — Мне не хочется, чтобы ты испортил мои крылья только потому, что возмечтал заграбастать мои дукаты.

Мы дружно расхохотались.

Когда наша компания поднялась на вершину Монте Чечери, серебристые земли уже просияли солнечной зеленью, а небеса поблескивали чистейшей бирюзой. Мы отдохнули, устроили скромный пикник, подкрепившись захваченным с собой хлебом и козьим сыром с помидорами. Салаи раскинулся в высокой траве. Томмазо проверил сочленения конструкции, крылья и сбрую. Я стоял, уединившись, на краю обрыва и обозревал простирающиеся на много миль луга и рощи… и единственное большое озеро, где несколько слуг ждали с гребной лодкой на тот случай, если мне придется приводниться. Потом я поднял глаза в небеса и, увидев других птиц, моих небесных спутников, как обычно восхитился легкостью их движений, завидуя их свободе и воображая, как наконец почувствую себя таким же крылатым созданием.

Мне уже пятьдесят три года, но я вновь чувствовал себя ребенком.

Мое имя будет написано в небесах…

Томмазо остановился рядом со мной. Облизнув кончик пальца, он проверил направление ветра. Его порывы, казалось, налетали на нас со всех сторон, хотя мы, разумеется, предпочли бы большее постоянство. Я не стал сетовать на капризы ветра, как и Томмазо. Лучше сосредоточиться на том, чем мы способны управлять. Я поинтересовался состоянием механизма, и Томмазо ответил, что все в порядке — дорога ему не повредила.

— Значит, все готово?

— Главное, как вы, маэстро…

Я закрыл глаза. Глубоко вздохнул. Вновь открыл глаза. И кивнул.

Томмазо начал привязывать меня к крыльям. В силу необходимости шелковые веревки плотно охватывали мою грудь. Странно, каким ограниченным должно быть положение, позволяющее обрести свободу. Я защитил глаза солнечными очками, поскольку лучшим местом для летного старта был длинный и пологий южный склон вершины, завершающийся отвесным обрывом. Мне навстречу сияло утреннее солнце, но его свет был приглушен окрашенными сепией линзами. Томмазо помог мне выйти на исходную позицию, и я зацепился взглядом за край горы, обрывающейся в пропасть. Веревки на моей груди, казалось, затянулись еще туже.

— Вы готовы, маэстро?

М-да… готов ли я?

— Да, — выдохнул я.

— Вперед!

И мы побежали. Томмазо и Салаи пока поддерживали с двух сторон концы крыльев. Травянистый ковер расплывался под моими ногами, но я приспособился к наклону и не спотыкался об камни, усыпавшие передо мной землю. В моих ушах уже засвистел ветер. Солнечные очки затуманились, почти лишив меня зрения.

— Вы свободны! — закричал Томмазо.

Согласно нашей договоренности, это означало, что они с Салаи не могут больше меня сопровождать… вынуждены отпустить крылья и остановиться, чтобы избежать смертельного падения. Теперь я предоставлен самому себе.