К полудню Афоня Соснин, выспавшийся, побритый, завел «полуторку». Поехали в поле все члены комбайнового агрегата: комбайнер, тракторист, штурвальный, копнильщики. Все, кроме старика-комбайнера, молодые женщины, почти девчонки. Пугливо молчали, изредка взглядывая на Павла.

— Что вы, как на похороны едете? — спросил он.

— Мало веселого.

— Но и унывать не резон.

Одна веснушчатая, с тонким красивым лицом, усмехнулась, встала в кузове рядом с Павлом, придерживаясь рукой за кабину, распахнула пальтишко.

— Видишь, в чем еду? — Мотнулись навстречу друг другу прикрытые худенькой сорочкой груди. — А дома сынишка Виталька остался, тоже почти голый, да еще и один.

— Хоть бы постыдилась! — заговорил старик-комбайнер.

— Некого мне стыдиться. Я — не воровка.

— А муж? — сорвалось у Павла.

— Муж там остался, — отвела взгляд веснушчатая. — А ты тут агитируешь. Живой!

«Полуторка» подрулила к комбайну, одиноко, как подстреленный журавль, торчавшему на поле.

— Вылезай, девоньки! — весело крикнул Афоня, открывая кабину.

Когда все повыпрыгивали из кузова, Афоня сказал:

— Вот эту кулигу, тут поди гектар с десяток будет, сегодня и рубанем.

— Многовато. Солнышко-то уже к вечеру, — возразил комбайнер.

— Как, девки, справимся? — спросил Афоня.

— Справимся, — ответила за всех веснушчатая.

Разогрели и завели двигатели быстро. «Коммунар», покачиваясь, двинулся по полю. Афоня подошел к Павлу.

— Ты, Крутояров, не подумай обо мне плохо. Тетка у меня позавчера померла. Я в логу этом проклятом сидел… Без меня и схоронили, а помянуть пришлось. Так в жизни водится. Вот и выпил… А этот, боров Оглуздин — подлый человек. Он не только не поддерживает комсомольскую организацию, но и смеется… Комсомол! Комсомол! Ты, Павел, приглядись… Тут только комсомольцы и работают как двужильные. Видишь, на комбайне? Это — все члены комсомола… Жрать нечего, полуголодные, а все равно идут… Так что не думай плохого!

Павел вспомнил слова Петра Завьялова: «Кое-кого надо гнуть силком!» Обормот! Разве таких согнешь!

— Нет, Афоня, я плохого о тебе не подумал. И не подумаю! — ответил он Соснину.

Оказалось, что в колхозе всего два коммуниста и девятнадцать комсомольцев. Комсомольцы на собрание явились все, а коммунистов не было. Ходившая по домам растрепа-техничка в грязном комбайнерском комбинезоне сказала:

— Учительница в район уехала, а Егор Кудинов без задних ног валяется.

— Болен?

— Рана открылась опять.

— Он кто?

— Кузнец. С финской у него нога не в порядке. Как простынет, так она у него и начинает нарывать.

— Надо бы с ним увидеться.

— Вот прохворается. Начинать будем?

— Нет. Давайте подождем председателя.

За Василием Васильевичем дважды посылали техничку, и она приходила ни с чем.

— «Я, — грит, — не комсомолец», — объясняла. — Мясны пельмени с Домной стряпают.

— Поди скажи еще раз, что уполномоченный вызывает.

— Да не пойдет он. Сроду никаких уполномоченных не признает, кроме Андрея Ильича Светильникова.

«Как же тут этот товарищ Кудинов работает, или не стыдно перед народом? Впрочем, здоровье у него, видать, не ахти. На леченом коне далеко не уедешь».

— Давайте начинать, — твердил Афоня.

Павел стукнул ребром ладони по некрашеному, исписанному фиолетовыми чернилами столу.

— Давайте.

Избрали президиум, председателя, секретаря, объявили повестку дня: «О задачах комсомольской организации села Рябиновки». И переглянулись. Афоня растерянно спросил:

— А кто доклад будет делать?

Девчонки засмеялись:

— Горюшко-секретарь! Супонь затянул, а оглоблей нету. Пусть Крутояров говорит. Послушаем.

— Давай начинай, Павел, — совсем засмущался Афоня. — Мне это секретарство… У рук сроду не было…

— Вот что я думаю, товарищи комсомольцы, — заговорил Крутояров. — Плохо нам сейчас, очень плохо… Но, как бы вам сказать, что кровянит, то и дороже. Правда? А? — Павел, как и Афоня, начал краснеть. Он вспомнил утро и мысли свои о бегстве из Чистоозерья. Смущения его никто не заметил, и в наступившей тишине прозвучал голос опять все той же веснушчатой: