— Да, тетя, особенно когда они переходят мост, а неприятель тем временем спокойно ест и пьет, а они по нему с тыла! И потом, там такая любовь!

Не знаю, почему мой брат совсем потерял матросское выражение и как будто ему стало мало воздуха.

— А скажи, малыш, он остается с ней или нет? — И тетя хитро подмигнула.

Еще бы не подмигнуть, попробуй ответь, остается или нет, если в тех книгах она вообще не с ним, а в тылу, санитаркой.

— И да, и нет, тетя...— И я передал ей соль, чтобы она отыгралась и на втором блюде тоже.

— То есть как, малыш?

— То есть сначала остается, а когда его зовет родина и воинский долг, то она его сама отпускает.

Я ей угодил, она перегнулась через стол и погладила меня по голове. Мама сияла, как будто это ее погладили, но я устал и спустился под стол отдохнуть. Там лучше всего отдыхается. Мой брат тоже пришел ко мне, и мы сидели, как на фотографии, рядышком и матросы. Нам было хорошо, к тому же тетя Ами и тетя Чичи разулись, и кошка уже оттащила в сторону по туфле от каждой.

— Послушай, милочка, как у вас в этом году с орехами, в Бухаресте ужасно, крестьяне совсем испортились, ничего путного не привозят.

Это означало, что тетя Корни выпрашивает у мамы орехи. Но мы-то этого ждали и припрятали один мешочек на пасху, для кулича.

Пока мы сидели под столом, тетя Мари попросила фасоли, а тетя Арни яблок, только лежких, а не таких, как прошлый год, которые все пришлось перевести на повидло. Я показал Санду, как дядя Джиджи ищет под столом туфлю тети Чичи, и когда он ее нашел, то наступил два раза, это был сигнал. Правда, ее ноги в туфле не было, но она как-то, наверное, догадалась, потому что я услышал, как она просит морковь и сельдерей. Санду пошел на корточках, я за ним, мы пролезли между туфлями, которыми играла кошка, но так и не смогли найти тот гвоздь. Мы снова сделали матросские выражения и вылезли наверх. Вообще-то можно было и не вылезать, никому мы были больше не нужны до вечера, когда нам придется читать стишки и петь.

Папа вышел покурить. Пока что он один из всей нашей семьи курит, и, хоть он высокий и сильный, он никогда нас не бил. Не могу сказать, что мы его не боимся, я думаю, его всякий испугается, на вид он очень сердитый, ни у кого нет такой складки между бровей и таких усов, как кукурузный шелк. Он почти никогда не улыбается, даже когда мы летом всем семейством идем в Малу, это село, где он родился, совсем маленькое, вместо улиц тропинки, туда можно добраться только пешком, и там у нас есть еще дедушка, очень сгорбленный, потому что вынес на плечах обе войны, он ходит в одной рубахе и зимой, и летом, дает нам леденцовый сахар, какой водится только у старых людей, и рассказывает сказку про одного человека, который хотел разбогатеть и купил яйцо, по дороге домой случайно разбил и остался бедным, потом рассказывает про чужие страны, где очень красивые девушки и почти все время дождь, потом мы едим мамалыгу с молоком и ложимся спать. Мы его очень любим. Одного я не понимаю: почему он не похож на папу?

Дальше я сейчас не скажу про дедушку, подожду до лета, когда мы снова к нему пойдем. Пока что холодно, и папа курит. Синицы щебечут между собой в обиде, что так до нас и не достучались, и принимаются клевать проволоку для белья. Из-за этого ее приходится каждый год менять. Папироса зашипела на снегу, и одна синица к ней слетела, но разочаровалась и вернулась на проволоку. Я еле дождался, когда папа войдет в дом, мне ужасно нравится, как он входит в дом: сильно нагибается, чтобы не задеть за косяк, только волосы и усы видны, шагает через порог большим-большим шагом и так хлопает дверью, что все вздрагивают. И сейчас все вздрогнули и начали ему завидовать, что в деревне чистый воздух.

Я тоже много раз пробовал так входить, но у меня не получается. Я и нагибаюсь, это-то нетрудно, и дверью хлопаю, но вот большой шаг у меня никак не выходит. К тому же и вздрагивать некому, потому что я пробую только при брате, а он не вздрогнет, даже если войдет учительница по математике.

Родственники ели третье, никто не просил у меня ни соли, ни перца, так что меня стало клонить ко сну, от запахов. Я прислонился головой к плечу моего брата и услышал издалека, будто через замочную скважину, как дядя Аристика спрашивает папу, сколько у нас овец.

— Пятнадцать,— сказала мама, потому что папа и не думал отвечать.

— Я их заберу поближе к весне,— сказал дядя.— Даром я, что ли, у вас держал своего барана? И что ты так надулся, ты в этот дом вошел голодранцем, мы что тебе, кредитный банк? Ступай вон к своим, в кооператив, пусть они тебя обеспечат! Думаешь, если ты одурачил свою жену, с нами тоже этот номер пройдет? Ты взял себе жену из хорошей семьи, смотри, тут сидят только уважаемые люди, посты занимают, инженеры, в опинках [3] не ходят. Ты когда ботинки первый раз увидел, а? Ну, когда? Молчишь? То-то. Лучше молчи.

Мама плакала. Она всегда плачет. Я смотрел на папин кулак, который лежал на столе, огромный, с темными жилами. Ах, мне бы такой кулак, хотя бы один, оба не надо, разбить нос и часы на золотой цепочке поперек брюха этому дяде, которого мама учит нас любить как родственника.

— И раз уж к слову пришлось, я заберу и сливы, они с того надела, который папочка обещал в наследство нам с Ами и Чичи, как старшей сестре. Правда, папочка?

— Бери, бери, Аристика,— сказал дедушка,— только не надо таких слов, стыдно...