Утром от ветра потянуло теплом, как от печки, это был знак зиме кончаться. Я так обрадовался, что забыл про ученого и занялся своими делами: прочел два письма, распустил одно облако и расписался на старом стуле. Облако распустить очень просто: надо смотреть на него в упор, пока оно не расползется. Я распускаю скорее, чем Алуница Кристеску, я умею думать сильней. Правда, я и облака выбираю себе помельче.

Только к обеду я вспомнил про ученого, когда пришел дедушка. Он приходит каждый день и рассказывает маме, что нового. Ходит за ней по двору и рассказывает. Я тоже хожу за ними, и так мы носим воду, кормим корову, кур, моем посуду, за разговорами.

Сегодня дедушка пришел очень веселый. И вот что он рассказал. Одна наша соседка, Мария, по прозвищу глухая тетеря, прибежала в милицию с воплем, что дедушка утонул в колодце. Дедушка как раз проходил мимо милиции — с тех пор как он на пенсии, он все время ходит по улицам и грызет орехи,— и милиционер подозвал его, чтобы предъявить Марии, а у той, как она увидела его живым, еще и язык отнялся от страха. Тогда они позвали доктора, и он написал ей справку на курорт. Ее муж сначала — ни в какую, а потом все-таки пошел продавать поросенка, чтобы выручить деньги ей на дорогу. Дальше я не слышал, я побежал за ученым, а то еще у кого-нибудь язык отнимется. Я так спешил его вытащить, что веревка от спешки лопнула, и ученый пошел ко дну.

Мне было жалко ученого, но еще жальче себя: что я скажу завтра учителю, когда и так завтра затмение на нашу голову. Я жалел нас с ученым до тех пор, пока не вспомнил, что в сарае есть большой портрет дедушки, его нарисовали на ярмарке, и побежал стирать с него пыль. Потом я нашел в учебнике по географии подходящее имя и подписал под портретом. Получилось ничего. По бороде дедушка тянул на очень великого ученого.

Вечером я спокойно выучил урок про затмение, закоптил стеклышко и лег спать, думая про Алуницу Кристеску и про дом с окошками на потолке.

Утром, поскольку дул такой же, как вчера, ветер, означавший весну, мы с братом пошли в лес, забрать домой счастья и перепрятать их в сарай. На зиму мы оставляли их в дупле, чтобы кто-нибудь не нашел и не украл, украсть счастье проще простого. Мы держим оба наших в одном месте, потому что мы братья.

Тропинки были все в паутине, и Санду пустил меня вперед, прорываться. Пахло, как в зимнем доме, когда первый раз выставляют рамы. Старые буки стали еще корявее, зато молодые упирались в небо, как свечки,— черный лес с проседью от моих берез. Их сто пятнадцать штук, берез, я считал, и все мои. Не все они прямые и красивые, но сквозь все видно небо, других таких сквозных деревьев нет на свете. Одна береза уже несколько лет борется с молодым буком, он прижался к ней стволом, обхватил ветками и душит. Мы с братом поспорили: он за бук, я за березу, но я, наверное, проиграю. Береза не победит, она слишком красивая. Мы прошли мимо них, но они замерли, как и положено в это время. Это такое короткое время года, ни зима, ни весна, а просто пора, когда повсюду секреты, когда все замирает, как будто стоит и думает, когда быстро устаешь, когда гуляют болезни и солнечные затмения. И люди какие-то пуганые.

Мы нашли счастья на месте, в дупле, и каждый обтер свое от пыли: это два камня, белых и круглых, как два яйца, не знаю чьих, потому что таких больших яиц я никогда не видел. Мы их раскопали на речке, в гальке, после сильного дождя. У каждого мальчика есть счастье. Если находишь какую-нибудь красивую штуку, надо сказать: «Чур, мое счастье». Никто не знает, какие у кого счастья, мы их прячем друг от друга. Я слышал, что и у взрослых так же.

Когда мы шли обратно, мы встретили нашего соседа, он тащил за женой вещи на станцию, провожал ее на курорт и ворчал:

— Кабы у тебя какая болезнь была, ты б с собой столько не волокла!

— Так, так, твоя правда.

— Да ты слышала, тетеря, что я сказал-то?

— Чего там слышать, спешить надо, а то упустим поезд.

— Поезд... я вон поросенка упустил по твоей, дуреха, милости...

Мы с ними поздоровались.

И пока они нам не отвечали и ругались дальше, мне пришла в голову мысль: раз все равно затмение и несколько минут будет темно, мы сможем оттуда удрать и посмотреть на ружье в сундуке. Мой брат кое-что добавил, чтобы выглядело так, как будто это он придумал, и потом согласился.

Мы спрятали счастья в сарае и устроили репетицию, как я стою на карауле и что делаю, если кто-нибудь подойдет, хотя ясно, что если кто-нибудь подойдет, я убегу, потому что во мне страх только и ждет сигнала, особенно в это время года; потом мы хотели перекусить, но мама нас поджидала с новыми ботинками, чтобы мы переобулись: нас, оказывается, пригласили в гости дядя Джиджи и тетя Чичи, в свой двухэтажный дом, до которого идти пять километров. Больше всех удивлялся папа и все спрашивал, не праздник ли сегодня. Мы быстро собрались, чтобы обернуться до затмения. Как обычно, выставили из дому кошку, заперли двери и пошли, прихватив по ломтю хлеба на каждого, заморить червячка.

Мне не нравится идти пять километров, потому что я начинаю ссориться с братом. То есть километра через четыре я устаю смотреть под ноги, мой ум бежит вперед, добегает до тети Чичи и садится есть. Тогда я спотыкаюсь обо все камни, и мой брат говорит, что я иду как дурак. А я ему отвечаю «сам дурак» до тех пор, пока папа не рассердится, что мы так грубо разговариваем, а мама не рассердится, что мы портим ботинки и что она зря взяла нас с собой.

Но как только мы придем в гости и поедим, у нас все проходит. Играет радио, мама говорит с тетей Чичи про фасоны и вышивки, папе не о чем говорить с дядей Джиджи, а мы с братом молчим.