Прочие экзамены проходили на подобных же или иных системах надувательства (их так много, что всех и не опишешь). Словом, 28 мая 1902 гадая, наконец, благополучно окончил корпус.

В этот день после последнего экзамена (законоведенье) был прощальный обед, организован г-ном Меньшовым (был такой специалист по части устройства всяких обедов, кутежей и выпивок). Предварительно все снялись общей группой с начальством и преподавателями. Затем педагоги пошли выпивать в учительскую, а мы в дровяной сарай, а потом, подвеселившись, все сели обедать. Конечно, масса тостов, прощаний, наставлений и речей. В финале был крюшон, составленный г-ном Меньшовым в следующей пропорции: 10 бут<ылок> белого вина, 5 бут<ылок> коньяку, 2 литра ликеру, 1 б <утылка> спирту, фрукты и ананасы. От такого «крюшона» все окончательно надрызгались и начали целоваться без разбора чинов и лет. Затем «студенты» переоделись в штатское и все гурьбой вылезли на улицу. Вечером Меньшов устроил ужин уже без педагогов. Это была неописуемая оргия, затянувшаяся до утра.

Затем 4 дня подряд наша компания (я, Бетлинг, Лобановский и Гаккель) шлялась по буффам и другим садам, и пили, пили и пили. Наконец, 2 мая [33] я явился в Павловск домой, совершенно разбитый и больной. (У меня, как оказалось впоследствии, врач нашел «острое отравление алкоголем».)

Порешивши в военную службу ни под каким видом не идти, я торжественно снял кадетский мундир и надел штатский костюм, модный галстук и мягкую шляпу. Пьянство продолжалось адское весь май месяц. Образовалась целая компания алкоголиков под председательством В. В. Глушкова и его товарищей — техников путей сообщения. Почти ежедневно брали комплект водок и закусок и отправлялись в какое-нибудь живописное место парка пьянствовать.

В июне месяце по примеру прошлых лет организовали труппу и стали ставить спектакли в Попечительстве о народной трезвости. Режиссером был А. А. Чаргонин. Я опять собрал оркестр (это был лучший за мою балалаечную карьеру оркестр) из 22 человек, среди которых были такие артисты, как Дворянов, Немков, Лютц, А. Глушков, Чижов, Миролюбов и др. Я сам не играл совсем, а только дирижировал. Театральный сезон вышел очень удачный. Спектаклей было около 14-ти, на многих наши концерты в виде дивертисмента.

Я продолжал увлекаться Л. М. и аккомпанировать ей цыганские песенки. В середине лета я даже рискнул сыграть с ней на сцене. Поставили пьеску «Том Сойер» (переделка с Марка Твена). Я играл главную роль, самого Тома, и сыграл весьма скверно, ибо был пьян как спаржа и не мог держаться на ногах, но все же был очень доволен, что приходилось много целоваться с Л. М. Спектакль имел успех, и всех нас вызывали.

Все спектакли я суфлировал и совершенно вошел в эту роль. Проводя таким образом время, я, конечно, не готовился, да и не мог готовиться, к экзамену в Технологический институт, как хотел. Оставалось одно из трех: 1) идти в консерваторию, 2) в военное училище, 3) терять год и держать экзамен в одно из специальных заведений. Меня тянуло больше всего в консерваторию, ибо я чувствовал, что это единственное, чем бы я мог заниматься с желанием и рвением. Мать слышать ничего не хотела, кроме военного училища, а Л. М., которая имела на меня тогда большое влияние, советовала попасть в Технологический или Горный институт. Я долго колебался и не знал, на чем остановиться. До сих пор осталась в памяти у меня одна из поездок на велосипедах вдвоем с Л. М. (мы тогда часто по вечерам вдвоем ездили в Царское и дальше в Александровку и Баболово), сидели в сумерках на скамеечке в парке у Софии и рассказывали друг другу свои мечты и желания. Она говорила, что хотела бы быть хорошей артисткой и жить в собственном маленьком доме в Царском Селе, а я мечтал кончить консерваторию, быть дирижером хорошего оркестра и приезжать к ней в Царское пить чай с вареньем!..

Мысль о консерватории меня так увлекла, что я действительно поехал в Петербург и ходил переговорить с Балакиревым, Римским-Корсаковым и Соловьевым. Римский обещал мне принять меня, немножко экзаменовал и отнесся вообще симпатично. Соловьев же, узнав, что я кончил корпус и имею право без экзамена на поступление в военное училище, в продолжение 1 1/2 часов отговаривал меня от консерватории, говоря, что там трудно пробиться, карьера незавидная и т. д. Между тем, пока я раздумывал, что предпринять, август месяц подходил к концу. В один прекрасный день я провожал с музыки Л. М. и она заявила, что долго обдумывала, куда мне деваться, и решила, что все-таки военное училище — лучший исход. Хотя я и понял сразу, что это сказано по просьбе матери, но в действительности так и вышло.

Теперь являлся вопрос: какое училище — пехотное, кавалерийское, инженерное и артиллерийское. Мать хотела непременно, чтобы я пошел в Константиновское на том основании, что там был мой отец. 28 августа я получил письмо из корпуса, что я зачислен в Павловское училище. Это было крайне неприятно. Я немедленно же поехал в Петербург хлопотать о переводе в Константиновское. Оказалось, что ваканции все были заняты. Но на мое счастье товарищ А. А. Лобановский, как мне сказали, записан в Константиновское, но хочет переводиться в Павловское. Весь этот день я скакал как сумасшедший на извозчиках по Петербургу, в 5 часов мне заявили, что если до 6 часов явится сам Лобановский и подтвердит официально на бумаге, что отрекается от Константиновского училища в мою пользу, то я буду зачислен. Оставался 1 час и я поскакал на Петербургскую сторону. Каков был мой ужас, когда я приехал к Лобановскому, а он спокойно сидел, пил водку и, держа в руках огромную колбасу, ел ее и заявил, что не намерен не только что ехать куда-нибудь, но даже двинуться с места. С большим трудом я вытащил его и усадил на извозчика и привез в училище. Наконец все было устроено и я уехал в Павловск.

30 августа вечером была репетиция — «Без вины виноватые» Островского. Я просуфлировал 2 акта и должен был уезжать. Этот вечер особенно врезался мне в память. Была совершенная тьма, и шел проливной дождь. Л. М. пошла меня провожать. Я шагал с ней под руку под зонтиком по лужам и думал о полной предстоящей перемене жизни. На площадке вагона мы прощались, я чуть ли не при всех поцеловал ее и уехал. В 10 часов вечера я явился в корпус, там переночевал, а на другой день, 31 августа, в 2 часа дня вступил под мрачные своды Константиновского артиллерийского училища.

Первым человеком, встретившим меня в училище, был дежурный офицер, капитан Белогорский. Ввиду того, что я был принят сверх комплекта, я не был назначен ни к кому из офицеров и ни в одну из батарей. Меня спросили, в которую батарею я желаю быть зачисленным. Так как я не знал ни командиров, ни офицеров, ни одной батареи, то и ляпнул, что пришло в голову: 2-ю батарею (об этом пришлось впоследствии страшно раскаиваться). Затем я поднялся наверх, в столовую, и встретил там товарищей по корпусу юнкеров Боярыло и Бондровского. Затем нам, новичкам, предложили отправиться в баню, а потом дали юнкерское платье в виде «спинжака с погонами», нарицаемого вицмундиром, и колоссальной ширины штанов. А затем предоставили свободу в пределах училища до начала лекций, то есть 2 сентября. Эти два дня было порядочно скучно и однообразно. Днем мы шатались по конюшням, кормили хлебом лошадей, знакомились с зданием училища и ели арбузы… Только здесь я понял вполне, как много можно истребить этого яства. Здесь это было в большой моде, а кто не ел, то быстро привыкал. Так, я, привыкший в жизни есть арбуз в количестве максимум 2–3 ломтя, здесь так вошел во вкус, что стал свободно съедать 1 1/2 больших арбуза за один раз. Такой же успех здесь имела и халва. Осмотревшись за эти 2–3 дня, я пришел к заключению, что здесь, за вычетом 2–3 глупых пунктов юнкерской инструкции, в общем режим и порядки приличные и, значит, жить можно. 1 сент<ября> вечером явились все юнкера, и училище было налицо в полном составе. 2-го был молебен, и начались лекции.