– Но ведь я не знал, что их выкрали! – закричал несчастный Генка. – Я хотел как лучше. Должны мы бороться с мещанством или нет?

– Генка совершил ошибку, поступил неэтично, но все же его не за что наказывать, – сказала Зина Круглова.

Обращаясь к Зое, Яша Полонский продекламировал:

– Ладно, – сказал Миша, – я не настаиваю на взыскании Генке, но пусть будет осмотрительнее. Что у тебя еще, Генка?

– Еще… Вот случай, не далее как сегодня…

Юра напрягся – это, конечно, о нем.

– Не далее как сегодня, за обедом, Юра не стал есть пирог – больше того, назвал его дрянью, завернутой в гадость. И это в то время, когда страна только выходит из голода и разрухи, когда миллионам людей в Поволжье и других краях недостает куска хлеба. Такое заявление – возмутительное барство, нетерпимое в нашей среде!

Теперь все смотрели на Юру.

– И за этим вы меня вызвали? – спросил Юра, еще не веря, что все оказалось такой ерундой.

– Тебя не вызывали, а посоветовали прийти.

– И больше вам нечего сказать?

– Кому это вам? – спросил Миша. – Ты что, отделяешь себя от нас?

– Знаешь, Миша, могу ответить тебе твоими же словами: не надо демагогии! Генка, больше ты ничего не хочешь мне сказать?

– Этого тебе мало?!

– Тогда всеобщий привет!

Юра махнул рукой и вышел.

– Вот, пожалуйста, – сказал Генка, – демонстративно покинул заседание учкома. Так оставлять нельзя.

Зина Круглова предложила:

– Выговор ему за барство, за игнорирование учкома.

– Голосуем, – сказал Миша.

Все подняли руки.

Ободренный тем, что в этом случае он оказался прав, Генка деловито спросил:

– Что будем делать с Витькой Буровым и его компанией? Может быть, передать в СПОН? [2]

– Давайте пока ничего не решать, я попробую с ними поговорить, – сказал Миша.

– Ты уже пытался говорить с Витькой. Что получилось? – возразил Генка.

– Попробую еще раз.

Разговор с Витькой действительно не получился. Но то, что увидел тогда Миша, внесло в его представление существенную поправку: Витька защищал мать от пьяного отца.

После учкома, вечером, Миша отправился к Белке.

По узкой лестнице с выщербленными цементными ступенями спустился в подвал, открыл дверь с ободранной обшивкой из грязной мешковины и очутился в темном коридоре со скользкими стенами, пропитанном гнилыми запахами сырой штукатурки, нищего жилья, вонючего тряпья, подгоревшего подсолнечного масла.

Комната тоже была сырой, полутемной, с голыми стенами, низким, сводчатым потолком, придававшим ей вид кельи.

Под потолком тускло серел маленький прямоугольник окна, выходящий в яму, прикрытую со двора металлической решеткой.

На постели, застланной тряпьем, сидела тетка или бабушка Белки – нищая старуха, побирушка. За квадратным, грубым, голым столом на табурете – Белка.

Табурет был единственным. Миша стал, прислонившись к косяку двери.

Белка исподлобья посмотрела на него и отвернулась.

Старуха, бормоча, перебирала тряпье на кровати.

– Слушай, Белка! – сказал Миша. – Как твое настоящее имя?

– Белка! – вызывающе ответила девочка.

Миша повернулся к старухе:

– Как ее зовут?

– Кто знает, – пробормотала та, перебирая тряпье, – приблудная девчонка. Подобрала на вокзале, в голод еще, вот и живет. Как крестили, не знаю. Во дворе Белкой кличут.

– Почему в школу не ходишь? – спросил Миша.

– Не хочу и не хожу.

– А если в колонию отправят?

– Убегу.

– Брали ее, – сказала старуха, – убежала, откуда хошь убежит, верткая.

Стол был пуст, никаких следов еды, даже посуды не было: ни стакана, ни кастрюли, ни чайника.

– На что живете?

– А что люди добрые дадут, на то и живем. И Белка вон кормит, не обижает, спасибо!

– А ты где достаешь? – спросил Миша у Белки.

– Где надо, там и достаю.

– Можно попасться.

Болтая ногами, Белка запела: