Эд Лахман летел из Нью-Йорка, мы со Шмидт-Райтвайном — из Германии, а встретились в Пуант-а-Питре, в Гваделупе. Еще до того, как мы ступили на остров, и потом, когда объезжали препятствия, подбираясь к вулкану, я не раз спрашивал, уверены ли они, не хотят ли передумать. «Я поеду в любом случае, — сказал я, — но вы должны сами решать. Мне нужна только камера, и я могу снимать сам, если потребуется». Шмидт-Райтвайн, не колеблясь, сказал, что едет тоже. Лахман сперва сомневался — и его можно понять. Он вышел из машины пописать, потом вернулся и кротко спросил: «Что будет, если остров взорвется?» — «Мы полетим, Эд», сказал я. Он сразу оживился и схватил камеру. Мы установили одну камеру подальше от вулкана, она щелкала одиночные кадры на автомате, так что если бы мы взлетели на воздух, это по крайней мере осталось бы на пленке.

Думаю, вас не удивляет, что после таких фильмов за вами закрепилась репутация безумца и сумасброда.

Теперь смешно об этом вспоминать. Но мы просто хотели снять остров и убраться оттуда. Я не склонен к самоубийству, и бравады в этом тоже не было. Мы приехали туда не для того, чтобы погибнуть. Я не любитель глупого риска, это не в моем стиле. Хотя, надо признать, что съемки «Ла-Суфриера» были, конечно, лотереей. Прошу только заметить, что подобные мои поступки можно пересчитать по пальцам.

Закадровый текст и полное название фильма («Ла-Суфриер. Ожидание неминуемой катастрофы») выставляют нас безумцами, да и эксперты утверждали, что вероятность извержения была почти стопроцентной. По их расчетам мощность взрыва была бы эквивалентна нескольким хиросимским бомбам, и если бы мы находились на расстоянии пяти миль от эпицентра, то не спаслись бы. Как бы то ни было, мы оказались на краю глубокой трещины, образовавшейся наверху, у самого кратера вулкана, изрыгавшего токсичные газы. Мы всегда подбирались к нему с подветренной стороны, но однажды утром ветер вдруг переменился, ядовитые пары поплыли прямо на нас. Мы изрядно перепугались. На следующий день Эд Лахман обнаружил, что забыл там очки, а без них он почти ничего не видел. Мы решили вместе вернуться за очками, но оказалось, что мощными ударами сейсмических волн местность в очередной раз перекорежило, и мы никак не могли найти нужное место.

Я знал, что если выберусь из этой передряги живым, то потом сам же буду над собой смеяться. Я как капитан из того анекдота. Первая мировая, итальянцы которую неделю сидят в окопах под огнем, и вдруг их командир хватает винтовку и кричит: «Вперед! В атаку!». Не успевает он сделать и двух шагов, его скашивает вражеская пуля, он падает обратно в окоп. Солдаты, продолжая спокойно курить, аплодируют: «Браво, капитан, браво!». К счастью, на съемках «Ла-Суфриера» никого не скосило.

«Носферату» для вас — больше, чем просто римейк картины Мурнау? И считаете ли вы, что сняли жанровый фильм?

Я никогда не расценивал «Носферату» как римейк. Это совершенно отдельное, самостоятельное кино. И у Дрейера, и у Брессона [71] есть фильмы о Жанне д'Арк, но при этом Брессон не снимал римейк ленты Дрейера. У моего «Носферату» другой контекст, другие характеры и несколько другой сюжет, я просто отдал дань уважения лучшему, что есть в немецком кинематографе. И хотя я никогда не ограничивал себя рамками жанра, я понимал: чтобы снять «Носферату», надо вникнуть в законы «вампирского» кино, а потом спросить себя: «Как мне изменить и развить этот жанр?» Так же я поступил с «приключенческим» жанром, когда снимал «Агирре».

Вообще, фильмы о вампирах — некое особое переживание. Жанр, как мне кажется, подразумевает создание напряженной атмосферы, атмосферы сновидения. И вампирское кино в этом смысле жанр богатейший, в нем есть фантазии, иллюзии, мечты и кошмары, видения, страхи и, конечно, сама легенда. Главное, к чему я стремился, — сохранить связь с нашим культурным наследием, с немыми фильмами веймарской эпохи, [72] и в особенности с работой Мурнау. Если его «Носферату» — жанровый фильм, значит, и мой тоже. Мне эта картина представляется заключительным этапом крайне важного процесса реабилитации немецкой культуры.

В этом отношении, наверное, дружба с Лоттой Айснер была особенно важна для вас?

Да. Лотта Айснер [73] сыграла решающую роль. Я уже говорил неоднократно, что мы, дети послевоенной Германии, могли учиться только у дедов: отцов у нас не было. Множество мужчин погибло на войне, другие оказались в плену. Мой отец был жив, но его почти никогда не было рядом, отец Фассбиндера тоже рано оставил семью. Первое послевоенное поколение молодых немцев, повзрослевших к началу шестидесятых, некому было направить. Мы были сиротами — ни учителей, ни наставников, не за кем следовать, ни традиций, ни наследства. По этой причине в шестидесятые и семидесятые западногерманский кинематограф был свеж, ярок и охватывал различные темы и направления. Режиссеры отцовского поколения либо поддерживали варварскую культуру нацистов, либо бежали из страны. Если исключить таких режиссеров, как Штаудте [74] и Койтнер [75] , с тридцатого января 1933-го, когда к власти пришел Гитлер, и до шестидесятых годов «подлинного» кинематографа в Германии не существовало. Лотта Айснер уехала из страны в тот же день, Фриц Ланг чуть позже [76] . Образовался пробел в тридцать лет. А режиссер не может снимать кино, не имея связи со своей культурой, необходима преемственность. Так нашими ориентирами стали «деды»: Ланг, Мурнау, Пабст и другие. Кстати, я ведь рассказывал вам о своем деде-археологе, который сыграл куда большую роль в моей жизни, нежели отец.

Я чувствовал, что мне нужна связь с подлинной немецкой культурой, дабы как режиссеру обрести корни, и поскольку я считаю «Носферату» величайшим фильмом в истории немецкого кино, то решил обратиться к шедевру Мурнау, отдавая себе отчет, что превзойти оригинал невозможно. Это была не ностальгия, нет, скорее, восхищение легендарной эпохой кинематографа, в 1922 году породившей эту великую картину. Я не хочу сказать, что погрузился в немецкое кино двадцатых годов, я не ставил цель подражать какой-то традиции. Отмечу только, что многие режиссеры моего поколения разделяли подобное отношение к Мурнау и его современникам: то кино было подлинной культурой. Помню, когда я закончил работу над «Носферату», то подумал: «Наконец я добрался до другого берега, теперь я чувствую связь». Сейчас это, возможно, звучит несколько патетично, и кинематографистам Великобритании, Италии и Франции этого, наверное, было не понять — потому что им удалось относительно легко возродить кинопроизводство после войны, — но для многих молодых немецких режиссеров в семидесятые связь с истоками была необходима.