— Разумеется, — бойко ответила она и решительным шагом направилась к картотечным каталогам. В течение нескольких минут со всевозрастающим смущением библиотекарша выдвигала и задвигала продолговатые ящики в карточками, но так ничего и не нашла.

Мы возвращались в отель поздно ночью. Плохо освещенный город тонул в кромешной тропической тьме. Казалось, какой-то белый судья-супермен накрыл его своей черной мантией. Я поделился этим ощущением с судьей Дэниелсом. Видимо, ушедший в свои мысли, он не понял меня и невпопад ответил:

— Это молодые судьи любят облачаться в мантии, желая напустить на себя важность. Я, например, никогда не носил этого черного балахона и вел дела в обычном гражданском платье, чтобы быть ближе к народу.

Ближе к народу… Близость эта достигается не платьем. По одежке в лучшем случае лишь встречают. И тем не менее замечание, оброненное судьей Дэниелсом, было весьма показательным. Оно — хотел наш гид того или нет — говорило о том, что люди не считают суперменов в черных судейских мантиях за своих. Ни тех, что назначаются — навязываются федеральным правительством, ни тех, что избираются — навязываются отцами города Батон-Ружа или любого другого.

…Где-то совсем рядом — хоть рукой подать — по-прежнему продолжала глухо стонать старик-река Миссисипи, словно пожизненно, без права на помилование, заключенная в берега Луизианы по приговору белого судьи-супермена в черной мантии.

— Сегодняшний день мы посвятим знакомству с постановкой просветительского дела в Батон-Руже, — сказал нам судья Дэниелс, когда на следующее утро мы собрались в холле.

Судья был настроен легкомысленно с ног до головы — от броских башмаков из крокодиловой кожи до фатоватого головного убора, лихо сдвинутого на затылок. Вся его фигура излучала доброжелательность, и тем не менее мы заволновались. Объявленная им программа весьма и весьма отклонялась от цели нашей поездки. И мы решили заявить протест.

— Повремените, леди и джентльмены, повремените и не спешите протестовать, — пропел судья Дэниелс. — Я имел в виду зарешеченные учебные заведения, начиная от школы первой ступени, через колледжи и университеты, и кончая академией преступности — «Анголой».

Мы облегченно, хотя и с некоторым смущением, вздохнули.

Школа первой ступени называлась судебным центром по семейным делам. Нас встретили плакат, гласивший: «Если ты не понимаешь моего молчания, ты не поймешь и моих слов», и старший надзиратель мисс Маргарет Вик. И плакат и надзиратель не располагали к беседе, к многословию. Мисс Вик, правда, принаряженная и завитая, оказалась, несмотря на все ее старания, весьма несимпатичной «классной дамой», чем-то напоминавшей злых ведьм из диккенсовских романов, истязавших всевозможных малюток и мальцов во главе с хрестоматийным Оливером Твистом.

В отличие от обычной начальной школы в этой, зарешеченной, стояла мертвая тишина. Памятуя о плакате-предупреждении, я пытался вникнуть в нее, понять ее затаенный смысл. «Тишина — ты лучшее из всего, что я слышал», — сказано у поэта. Вряд ли он имел в виду тишину детской тюрьмы. Она пострашнее кладбищенской, ибо неуместна, даже противоестественна. Лишь изредка лязгали засовы, вздрагивали железные двери-решетки и откуда-то издалека доносились приглушенные звуки телевизора.

Предводительствуемые мисс Вик, мы двигались — тоже тихо — по коридорам судебного центра по семейным делам. Тюремная тишина оказалась заразительной, и даже вопросы мы задавали вполголоса, словно в доме находился покойник. Впрочем, почему «словно»? Разве загубленное детство не в счет? Стены, украшенные творчеством малолетних заключенных, рисунками, вышивками, наводили еще большее уныние. Под одной вышивкой, бурной и яркой, красовалась табличка с надписью: «Радуги без шторма не бывает».

Символика вышивки и изречения под ней была очевидной, ободряющей, но не убеждающей. О каком «шторме» шла речь? О детской преступности, которая захлестывает Соединенные Штаты? О принявшем эпидемический характер насилии общества и семьи против юношества? (Случаи избиения до смерти детей родителями уже давно перестали быть сенсациями.) Наркомания, бич страны, все чаще и все больше бьет по малолетним. Организованная преступность в погоне за долларами, припудренными героином, давно уравняла в правах несовершеннолетних и совершеннолетних американцев и американок…

Воспоминания невольно переносят меня из Батон-Ружа и Нью-Йорк, в Харлем. Здесь жил и умер Уолт Уондермиер, носивший титул самого юного наркомана Америки. В день смерти ему было двенадцать лет. Его нашли мертвым в общественном туалете. Рядом на полу валялись два пластиковых пакетика из-под героина, шприц и мензурка. Мальчонка был одет в рубашку, украшенную вышивкой-афоризмом. Она гласила: «Мне так хочется укусить кого-нибудь. Я ищу разрядку для своей внутренней напряженности». Весть о трагической гибели Уолта облетела всю страну. Не потому, что смерть от злоупотребления наркотиками здесь в диковинку. Просто (ох, как же это непросто!) Уолт оказался их самой юной жертвой, по крайней мере на тот день (позднее от наркотиков погиб восьмилетний малыш) и по крайней мере из тех, кто был официально зарегистрирован в конторских книгах министерства здравоохранения, образования и социального обеспечения, Бюро наркотиков и ФБР.