Доски причала, скользкие от мха, кое-где подгнили, а местами провалились. Лодки пляшут на волнах, как ореховые скорлупки, норовят уплыть вместе с облаками.

– Покатаемся? – попросила Селина.

Скрипнули весла в уключинах; словно шипучка, вспенилась чернота за бортом. Одиноким мотыльком впорхнул в искристую пену березовый лист. Селина наклонилась, хотела его поймать, но замешкалась, раскрыв ладонь навстречу воде. Эдвард увидел, как за ее рукой плывут рыбки, тонкие и верткие, как серебряные иглы, и легонько покусывают пальцы.

– Хороший у нас парк, правда? И река – красивая. Я люблю наш город, хоть Мари и говорит, что это глупо. Мол, нельзя любить одно какое-то место, если не знаешь других. А почему? Разве красота – не в любом месте красота?

– Ты привела меня сюда, чтобы показать красоту? – улыбнулся он. – Спасибо, дружок.

– Нет, чтобы почувствовать, что можно покататься на лодке и не утонуть.

Эдвард вздрогнул и чуть не выронил весло. Как будто что-то царапнуло в горле, и вдох получился хриплым. Мгновенно – словно от резкой жары – взмокла спина. Если весла сейчас уплывут, он вынужден будет прыгнуть за ними, а Селина испугается, прыгнет следом... и не повторится ли – так легко – трагедия сколько-то-летней давности? Много ли ниточек, хрупких, почти невидимых, тянется из прошлого, спутывая по рукам и ногам, мучая, толкая на ненужные, страшные поступки?

«Как может быть, – недоумевал он, – что война, отгрохотавшая двести лет назад, сделала сиротой эту девочку?»

– Я хочу сказать, если люди счастливы вместе, то им ведь не обязательно умирать? Да?

– Да, – сказал Эдвард и, отложив весла, обнял ее за плечи, заглянул в глаза – точно в небо, так глубоко, что закружилась голова.

– А еще Мари рассказывала, – прошептала Селина, – что раньше таких как я, сти... сте... как это, не помню... делали так, чтобы я не могла иметь детей.

– Глупышка, – он безостановочно гладил ее волосы, – это было давно.

На площади перед ратушей столпились туристы. В стоптанных кроссовках и потных майках, все, как на подбор, смуглые и бородатые, они показались Эдварду дикарями, вышедшими из леса или спустившимися с гор. Конечно, им не было дела до жалкой горстки ребят в теннисках цвета хаки и с длинными пакетами в руках.

Туристы фотографировали здание ратуши, красивое, похожее на средневековый замок, и памятник Бисмарку, а «призраки прошлого» стояли у цоколя того же памятника и тихо переговаривались. Чугунный рейхсканцлер, гарцуя на страшном вороном коне, свысока взирал и на тех, и на других.

– Может, уйдем, – засомневался Айзек. – Слишком много народу. И люди все какие-то дикие, не нравятся мне.

– Люди как люди, – возмутилась Биби. – Нормальные мужики, еще и с камерами. Сфоткают – в газетку попадем. А ты что, хотел танцевать соло на пустой площади? Ну, и чего мы ждем? Пока полиция приедет? Давай, Эд, командуй.

– А что полиция, – усмехнулась Мари. – Мы еще ничего не сделали.

– А долго ли? – сказал Эдвард и расчехлил винтовку.

Биби, Селина и Мари отступили под тень Бисмарка и выстроились в маленькую шеренгу. Петер и Айзек вытащили из пакетов «стволы». Рольф устроился чуть поодаль, поставив у ног кастрюлю, полную фейерверков, а сверху бросил два пакета с краской и зажигалку.

Туристы начали оборачиваться и с интересом поглядывать в их сторону.

«Вот ослы, – подумал Эдвард. – А если бы мы начали палить по толпе или стрелять друг в друга? Поколение непуганых идиотов, вот кто мы такие. До чего доверчивы стали люди».

На него то накатывали стыд и неловкость, то – неизвестно почему – тошнотворный ужас. Эта публичная акция – что она такое по сути своей? Честность или глупость? А может быть, святотатство? Кто дал им право вытаскивать на свет Божий то, что оплакано и похоронено? Лучше бы поехали на загородное кладбище и возложили букет цветов к обелиску, пристойно и тихо, а не устраивали балаган...

Он поднял взгляд – и оцепенел. Опираясь спиной на цоколь памятника и словно распластавшись по серому камню, на него смотрела Селина. Губы приоткрылись, точно от испуга. Огромные зрачки поглотили радужку. Это были глаза расстрелянной им Ребекки – яркие и презрительные, подернутые неземной тоской. Исчезла многолюдная площадь, оставшись где-то далеко позади, в ином времени и пространстве. Окоченела и скрылась под снегом земля. Эдвард застонал – оружие ошпарило ему пальцы. Большой – на рукоятке, указательный входит плавно, как в масло... секунда – и голову разнесет на куски боль, потому что убийство – то же самоубийство, только хуже. После него остаешься жить, но такая жизнь – чудовищнее смерти.

Один гипнотический миг – и Эдвард осознал, что тело подчиняется ему. Он – это только он, а не Фердинанд, и не кто-то другой, и сейчас он может сделать то, что не смог тогда.

Он швырнул винтовку на землю.

Мгновенное – иррациональное – облегчение, иллюзия, что сумел что-то исправить, кого-то спасти. Оглушительно хлопнул фейерверк в жестяной кастрюле. Биби упала, и тут же следом за ней – Мари. Селина осталась стоять, растерянная, над ее головой медленно окутывалась дымом черная конская морда. По асфальту, жирно поблескивая, растекалась бутафорская кровь. «Мертвая» Биби отдернула ногу, чтобы не запачкать брючину, – краска не отстирывается.