То, что говорил Голь Мохаммад, напомнило Ханифу слова старосты: «Когда-то был ты моим батраком, потом — управителем, а теперь ты мне вместо сына. Вся моя жизнь отныне твоя — владей и распоряжайся…»

Голь Мохаммад между тем продолжал:

— Другому говорят, что «власть, мол, долго не продержится, потому что Америка сейчас то-то делает, Пакистан — это…». А сделать ничего и не могут. Если б могли, так за шесть лет, что после революции прошли, давно сделали бы…

Ханиф вспомнил хитрые, горящие злобой глаза старосты и слова, сказанные им Наби: «Жизни у власти как у солнышка на закате…»

Голь Мохаммад увлекся. Он говорил так горячо и убежденно, что женщина мало-помалу уверилась, что все будет хорошо, и успокоилась. Когда Голь Мохаммад замолчал и опять принялся писать, жена спросила:

— Утром-то кто получает?.

Голь Мохаммад, уткнувшись в лежавший перед ним разлинованный лист бумаги, поводил пальцем по строчкам и, добравшись до середины, начал читать:

— Фагир получает — раз, Расул получает — два, Ханиф — три, Джамаль-эд-Дин…

У Ханифа, услыхавшего свое имя, даже голова закружилась. Будь стена чуть поуже, а окно пошире, он, наверное, камнем свалился бы прямо на голову Голь Мохаммаду. Однако Ханиф тут же очнулся, — ему представилось, кем он станет с завтрашнего дня, — человеком, владеющим землей! Будет обрабатывать собственную землю! Вылечит мать, у которой все время ломит поясницу. Разбогатеет и будет сам себе хозяин. Станет ходить в вышитой одежде. Возьмет жену с черными как у серны глазами, такую же красивую, как Мунэса… Взор его устремился к заснеженным горным вершинам, что так надменно и дерзко громоздились в полнеба, свободные и беспечные. Какая-то неясная тоска охватила Ханифа. Ему захотелось, высоко подняв голову, вернуться назад той же дорогой, которой он пришел сюда, но он вспомнил тяжелый взгляд старосты и не двинулся с места. Далеко в вышине он увидел месяц, который в синеве небесной пустыни казался искрящимся светлой улыбкой источником. Он вообразил, что месяц смеется над ним, разбойником и бандитом. Ханиф вновь решил вернуться, но, припомнив мстительный огонек в глазах старосты Кемаль-эд-Дина, быстро одумался.

Уцепившись за край стены кончиками пальцев, он скользнул вниз и по кормушке для скотины, устроенной в виде высокого выступа, благополучно спустился во двор. Подойдя к воротам и нащупывая рукой задвижку, он услышал какой-то шум. Ему послышался умоляющий голос Голь Мохаммада:

— Не отпирай! Не бери греха на душу, — ведь у меня жена на сносях! Подлец! Мы же с тобой в армии вместе служили, ничтожество! В чем моя вина? Я же от кабалы тебя спасал, глупец! Не отпирай, трус!!

Ханиф в смятении оглянулся, но вокруг были лишь черные тени и тишина. Он распахнул ворота, и серебристый поток лунного света хлынул во двор.

Староста Кемаль-Эд-Дин, который, прячась поддеревом и не спуская глаз с дома, изнывал от ожидания, увидел, что ворота открылись. Кровь бросилась ему в голову. Проверив, хорошо ли сгибается указательный палец, он прошептал:

— Ничего, двигается помощничек. Сейчас ты у меня поработаешь!..

Яростно стиснув шейку приклада, староста почувствовал, как из раненой руки закапала кровь, и живо представил себе, как она стекает на землю у него под ногами. Словно гиена, он с наслаждением поймал ноздрями ее возбуждающий запах…

Ханифу, следившему за приближением старосты из глубины двора, почудилось, что к воротам с пеной на губах пробирается дикий зверь, почуявший добычу. Каждый шаг, приближавший старосту к воротам, заставлял сердце Ханифа содрогаться и трепетать. Подумав о том, что сейчас произойдет, он ужаснулся.

…Ему кажется, что это сон. Ханиф видит, как следом за старостой он заходит в дом Голь Мохаммада. Староста яростным пинком распахивает дверь комнаты. Голь Мохаммад оторопело вскакивает и, вытаращив глаза, застывает на месте. Его жена прижимается спиной к стене, — от испуга она не может встать. Староста, бешено скрипя зубами, рычит как зверь:

— Ну, проклятый безбожник?! Неблагодарная тварь! Для этого я тебя кормил?

Голь Мохаммад силится что-то сказать, но в этот момент подает голос ребенок, разбуженный криком старосты. Впервые после двух дней беспрерывного плача малыш улыбается, и кому? Самому Кемаль-эд-Дину! Ханиф надеется, что староста пожалеет ребенка и не убьет его, как отца, ведь он такой маленький! Но староста, глядя в круглые как бусинки глаза малыша, злобно шипит:

— А-а, дьявольское отродье! Паршивое семя! Прикончить тебя — во благо! — И изо всех сил бьет его прикладом по голове. Жена Голь Мохаммада истошно кричит и, заваливаясь на бок, катится на пол. По ее шароварам расползается громадное кровавое пятно, а высокий живот начинает медленно опадать.

Жена Голь Мохаммада постепенно успокаивается и затихает, но сам он, словно лишившись рассудка, исступленно кричит старосте:

— Палач! Что ты сделал?!! Будь у тебя дети, ты бы знал!.. Убей и меня! Не мучай! Ну почему ты меня не убьешь? Почему? Ханиф! — продолжает умолять Голь Мохаммад. — Застрели меня! Выпусти в меня всю обойму, ну что тебе стоит! Дай мне то, что мне причитается! Сделай доброе дело, трус!

— Ты умрешь в петле! — говорит староста. — Ты будешь висеть! Ханиф тебя повесит.

Голь Мохаммад хохочет как безумный:

— О, Ханиф! Исполни мою мечту! Скорей, глупый теленок! Обманули тебя… Эх ты!.. Скорей!..

Ханиф почувствовал, что больше не выдержит. По лицу у него катился пот. Рядом слышалось тяжелое дыхание стоявшего в двух шагах от двери старосты…

— Хорошо, Голь, — вдруг вырвалось у Ханифа. — Сейчас…

Он потянул пальцем холодный курок и не отпускал его до тех пор, пока оба они — диск автомата и его'собственное сердце — разом не опустели.

Душераздирающий крик старосты и жуткий грохот выстрелов гулко отдались в тишине деревни и, как быстрокрылые вестники, унеслись в сторону гор. Слабеющее эхо домчало весть о подвиге Ханифа до вздымавшихся ввысь горных вершин и скатилось в долину. Скорбные вороны слетели с ветвей, и их жалобное карканье над трупом старосты Кемаль-эд-Дина, который, уткнувшись лицом в пыль, словно кающийся грешник, скорчился перед дверью дома Голь Мохаммада, огласило деревню.