— Судар давно умер, а родился я, алкающий истины… Я знаю, чего хочу, а вы не знаете, мечетесь, блуждаете. Я иду к свету своим путем, а вам придется вернуться в машину и нестись невесть куда. Вы меня обгоните, но я уже давно обогнал вас, опередил, я — искра, сознательно ищущая обратный путь, в костер, когда прочие поглощаются тьмой.

— Пойдем, Иштван, — Маргит потянула Тереи за руку. — Самолет ждать не будет.

Они отвернулись в побежали к машине, стоящей на обочине. Солнце садилось, небо пылало ослепительной краснотой.

— По-твоему, то, что он про нас сказал, надо считать пророчеством? — спросила Маргит с суеверным страхом.

— Нет. Хоть мы и не валяемся в пыли при каждом шаге, мы тоже идем за своей истиной, Маргит, и уверяю тебя, мы ее достигнем.

Машина пронеслась мимо тощей полунагой фигуры, распластанной на земле.

— И все что происходит между нами, это не по воле тела?

— Ну, в этом я не совсем уверен, — хмыкнул он. — И, пожалуй, не в том беда.

Алюминиевые гофрированные крыши ангаров поблескивали среди деревьев, развевался длинный белоголубой конус, указывающий направление ветра.

Иштван повторно глянул на часы, показалось, что время застыло на месте, однако секундная стрелка, подергиваясь, бежала по кругу циферблата. Было семь минут четвертого. Официально рабочий день кончался в четыре, но «клиентуру» принимали только до трех, так что, собственно, с делами нынче было покончено. Но без уважительной причины уезжать раньше посла не следовало. Старик терпеть этого не мог. «Пока я на месте, все должны быть под рукой, — говорил он на собраниях, — такова моя воля, а для вас, товарищи, закон».

Придерживанием персонала на посту посол несколько злоупотреблял, предпочитая свой кабинет в посольстве скуке резиденции и не самым изысканным в мире обедам: его супруга порывалась вести венгерскую кухню, которой никак не мог научиться повар. Юдит не раз случалось выслушивать жалобы посла по этому поводу, с тайной радостью она повторяла их Иштвану. Супруга посла, женщина крупного сложения, привыкшая с детства к тяжелой работе в последнее время располнела и, разряженная в слишком тесные панбархатные туалеты, с вечно унылым выражением на заплывшем лице, производила дурное впечатление на приемах, особенно, когда оказывалась рядом со стройными красавицами индийками в их витых сари. А если там присутствовали местные дамы, не уступавшие хозяйке в полноте, то выглядели они величественно, никоим образом не вульгарно. За крикливый голос, постоянно расхваливающий подаваемые яства и таланты мужа, жены дипломатов англосаксонского кружка прозвали ее маклачкой. Иштвану доводилось это слышать, и, к некоторому своему стыду, он при том ни разу словом не обмолвился в ее защиту.

Делая вид, что не понимает ее английского выговора, прислуга чинила ей мелкие пакости. Знала, что мужу не пожалуется, муж и сыновья только посмеются над ней. Отлученная от насущных занятий, от стирки и готовки, которых теперь и пальцем не коснись, неприлично, она, как неприкаянная, плутала по дому с глазами, опухшими от тайных слез, облепив лоб кружочками лимона. У нее постоянно болела голова. «Вид у нее с этим лимоном точь-в-точь как у садху из какой-то особой секты, — язвительно откровенничал Коломан Байчи. — В Индии все ей вредно: и жара, и еда, и даже запах флоксов на клумбе перед домом; она приказала их выкосить; а голова у нее болит с тех пор, как по приезде из Будапешта ей пришлось завести горничную. Она счастлива только в те дни, когда прежнюю уволила, а новую еще не наняла. Без бабской работы она сама не своя. Плачется на Индию и уговаривает меня ехать домой. Приходится объяснять, что за ее мигрени государство щедро платит, так что пусть не жалуется. Врачам не верит, шастает по знахарям. Чем больше глупеет, тем жарче верит в тайную восточную медицину, — басовито похохатывал посол. — Опять пришлось гнать в шею какого-то разъевшегося телка-массажиста, трепача насчет желез, уж этих обирал я насквозь вижу и отлично знаю, кто ей насоветовал».

Резиденцией, куда не спешил посол, именовался особнячок, снятый у раджи, уличенного в злоупотреблениях на казенных поставках и приговоренного к высылке из столицы. Чем там занят был посол до вечера, дознаться было трудно. Ференц поговаривал, что шеф пишет научный труд по проблемам экономики мол, к тому-то все эти подчеркивания в газетах, кипы которых раз в неделю убирает завхоз, и груда английских словарей на столе. Юдит полагала, что не экономикой он занят, а кроссвордами. Перед отбытием на посла находил необычайный стих, он отдавал приказы, вызывал сотрудников, требовал исполнения по делам, которые еще целую неделю дозревали бы себе в картотеках. Можно было поклясться что он стремится навалить сотрудникам работы на всю ночь, до своего возвращения поутру. Он считал (и тут он был недалек от истины), что стоит только ему переступить порог и удалиться домой, как весь аппарат тут же впадает в расслабленность и, по сути дела, перестает существовать. Когда ему случалось выезжать из Дели, он обставлял полномочия оставшихся столькими оговорками, что с любой мелочью приходилось ждать его возвращения. Выслушивая потом отчеты, он торжествовал: «Вот видите, без меня, старика, вся работа застопорилась. Уж знаю, как вы мне заглазно почем зря кости моете, но, надеюсь, теперь убедились, что без меня хуже. Уж возьму на себя тяготу, поруковожу вами по мере сил, так оно лучше будет. Дайте-ка сюда ваши бумаги».

Маргит отправили в очередную деревню, так что Иштван не виделся с ней целую неделю. В последнее время они встречались часто, хотя и не подолгу. Он уже свыкся с тем, что она прилетает двухчасовым рейсом, чтобы улететь обратно в семь вечера. Неожиданный перерыв и неделя молчания пробудили в нем прежние тревожные мысли. И поэтому его как-то особенно взбудоражил ее голос по телефону, а главным образом, оговорка, что, если она и прилетит, — а ей предстоит сопровождать профессора, — то освободится только около половины четвертого. Он хотел встретить ее в аэропорту, однако Маргит предпочла, чтобы он там не показывался, и они выбрали местом встречи кафе «Волга». Условились, что он будет ждать пятнадцать минут. Если Маргит будет в Нью-Дели, но не сможет поспеть к назначенному сроку, она даст знать, куда за ней заехать.

Иштван глянул в окно: ворота гаража были открыты, но широкий посольский «мерседес» по-прежнему будто застрял в них, и солнце играло на красных стеклах сигнальных фонарей.

«Сидит. И чего он ждет? — вздыхал Иштван. — Если через пять минут не уедет, провались все — срываюсь в город».

Поводы для отлучки были, целый десяток, но подобает уведомить секретариат и позвонить послу, нет ли случайно каких-нибудь срочных поручений. Очень не хотелось. Слишком хорошо известно, что наверняка призовут и заставят выслушать кучу поучений пополам с воспоминаниями из опыта партийной работы, кое-какие из этих назидательных рассказов доводилось слыхивать уже в нескольких вариантах. То это были истории из жизни верных товарищей, с которыми посол сидел в тюрьмах во времена Хорти, то Байчи приводил их в доказательство собственной отваги я сметливости.